Владимир Сычев: «Если вам не нужны кадры из Беслана, то что вам нужно?»

«В КАЗАНСКОМ ФОТОКЛУБЕ МЕНЯ ВСЕ РУГАЛИ И НА ВЫСТАВКИ НЕ БРАЛИ»

— Во-первых, расскажите о выставках, которые вы привезли в Казань и в Свияжск.

— В казанском «Манеже», естественно, главная экспозиция. Здесь 40 фотографий Парижа. В Свияжске — снимки советского периода, когда я жил в Казани и в Москве, плюс художники. Я в 32 года переехал в Париж и начал работать для лучших журналов мира. Но на своем сайте у меня нет ни одной фотографии, которую я сделал на работе. Для меня фотография для работы — это цветная, а для себя — только черно-белое.

— На выставке только ч/б...

— Я никогда фотографии искусством не считал. Художник берет чистый холст и что-то на нем рисует того, чего в жизни нет. Если он хороший художник, то может нарисовать искусство. Фотография — это репродукция реальности, ничего с этим не сделаешь и не нужно этого бояться. Просто цветная фотография — это чистая репродукция, потому что действительность цветная, а черно-белая фотография отошла от репродукции и зависла, немного не доходя до искусства. Поэтому хорошую черно-белую фотографию можно повесить на стенку, на мой взгляд. А хорошую цветную — только на коробку конфет. Вот и все. Но это моя точка зрения.

У меня всегда были две главные темы — улицы и художники. Я очень многих художников знал еще до отъезда из Советского Союза. Мой первый художник, и я считаю, что очень крупный, — это Алексей Аникеенок... Мне было 20 лет, когда я купил фотоаппарат, и тогда же я с ним познакомился. Аникеенку нравились мои фотографии. И мы с ним очень часто встречались, хотя разница в возрасте — 16 лет. Он мне объяснил все про композицию, про все.

В то время в казанском фотоклубе меня все ругали и на выставки не брали. Но был один пожилой человек, пенсионер, ему нравились мои фотографии, он меня все время подбадривал, говорил: «Володя, давай-давай, хорошие фотографии». Потом я переехал в Москву по фиктивному браку, потому что тогда по-другому нельзя было. В Москве устраивал для художников квартирные выставки.

— Как это произошло?

— Началось все с того, что знакомые художники сказали: у тебя большая квартира на первом этаже, давай мы развесим картины. Они потом сами звонили иностранцами и не только, и так начались выставки. Если вы слышали что-нибудь про знаменитую «бульдозерную выставку» 1974 года, вот я последний из ныне живущих, кто сидел за нее. Арестовали тогда многих, судили пятерых, посадили двоих, самых молодых, на 15 суток — меня и Сашу Рабина. Ну, Саша Рабин уже умер, а я еще живой.

«Я ПОПАЛ К ОДНОМУ ФАНАТИКУ, ОН МЕНЯ ПРИВЕЛ К ДРУГИМ ФАНАТИКАМ»

— В какой-то момент вы решили эмигрировать...

— Это произошло из любопытства. Я просидел четыре месяца в Вене, как все эмигранты, потому что тогда мы уезжали по еврейской визе. Надо сказать, что я не еврей и жена моя не еврейка. Но это была единственная возможность уехать из СССР. Для этого нужно было иметь приглашение из Израиля. В общем-то, в те времена получить приглашение из Израиля было пару пустяков, потому что Израиль за 6-дневную войну захватил много территорий, и им нужно было это срочно заселить.

— Дальше случилось практически невероятное — вас пригласили в Vogue, ваши снимки стали появляться в крупнейших журналах...

— После четырех месяцев в Вене я приезжаю в Париж, как я думал, на чуть-чуть. Мне казалось, что надо ехать в Америку. Хотя Америка к тому времени для фотожурналистов, для фотографов была уже пустыней. Там нет журналов, разве что Time и Newsweek, которые платили 75 долларов за карточку, на это можно только умереть с голоду. Но мне повезло — попал я куда нужно и когда нужно. Мне дали телефон агентства Sipa, там меня встретил турок — человек, который 365 дней в году сидел в бюро с 8 утра до 8 вечера. Смотрел телевизор, все программы, слушал все радионовости и посылал фотографов во все страны мира. То есть был фанатик своего дела. Он меня направил в Paris Match — в то время самый крупный журнал во Франции и один из трех самых крупных в мире.

Пришли мы в Paris Match, показали фотографии. Paris Match напечатал самый большой репортаж за всю свою историю — 45 страниц в двух номерах. Кто были эти два человека, которые смотрели мои фотографии? Директор фотографий Paris Match — Мишель Соля и директор всех изданий Paris Match (70 журналов) — Роже Терон. Сегодня Роже Терон — это икона фотожурналистики во Франции. Потом оказалось, что это два самых крупных коллекционера фотографий в мире. То есть я попал к одному фанатику, он меня привел к другим фанатикам. И все эти фанатики имели власть. Потому что журнал Paris Match — один из крупнейших в мире, и агентство Sipa тоже было. В Париже в то время было три частных агентства — Sipa, Sigma и Gamma. И эти три агентства из Парижа поставляли половину всех журнальных фотографий мира! Неудивительно, что меня сразу взяли в оборот и я ездил по миру без остановки.

— А куда ездили?

— Туда, где что-то происходило: Олимпийские игры, первенство по футболу, все, что вы видите в журналах.

«ПРЕССА — ЭТО КАКИЕ-ТО КОПЕЙКИ ПО СРАВНЕНИЮ С ПРОДАЖЕЙ ОРУЖИЯ»

— Сейчас вы прекратили работать с ними, хотя контракты предлагали....

— Вот все говорят, что пресса изменилась, но никто никогда вам не скажет, что же изменилось в прессе. Начинают нести ахинею про интернет, про телевидение — это все не так. В прессе сменились хозяева. Вот, допустим, был хороший ресторан, сменился повар, плохой стал повар и больше туда никто ходить не хочет, это всем понятно. То же самое произошло в прессе.

В конце 90-х вся пресса была скуплена, кроме фотоагентств, двумя французскими военно-промышленными группами. И получилось, что Paris Match купил «Лагердер» (системы наведения, электроника для мин, снарядов, ракет) — у них теперь 70 журналов. А группа «Фигаро» куплена «Дасо» (танки, самолеты) — у них 60 журналов. Потом они пополам скупили все провинциальные газеты, то есть теперь все СМИ принадлежат им.

Разумеется, эти военно-промышленные группы прессой деньги не зарабатывают. Они получают доход от продажи оружия. Пресса — это какие-то копейки по сравнению с продажей оружия. Для чего они купили прессу? Во-первых, для лоббирования правительства, когда нужно общими усилиями. Во-вторых, чтобы привести к власти своего человека.

Вот они Саркози и привели к власти. Через свою прессу, потому что он делал заявления в течение пяти лет, пока был министром с повадками Ле Пена. Я знаю двух-трех французских политиков, которые были стерты с политической арены после первого подобного заявления. Один сказал, что слишком много черных в сборной по футболу, и его просто исключили отовсюду. А этот делает одно заявление за другим и остается на обложках, значит, за ним есть сила, значит, его поставили.

— Это типичная ситуация для всего мира или уникальная для Франции?

— Я думаю, что в других странах это еще раньше произошло. Вот я приведу пример, проще приводить примеры, которые сам пережил... Попал я в Life, встретил фотографов там, которые работали с первого номера, с 36-го года. Что они мне сказали? Life напечатал 14 страниц моих фотографий. В мае 80-го года Life заплатил агентству, с которым нужно было поделиться, четыре тысячи долларов. И все эти старые фотографы сказали, что если бы это было в 60-е годы, столько страниц стоили бы 100 тысяч. Понимаете, когда вы получаете 100 тысяч, вы можете снимать репортаж столько, сколько вам вздумается, переснимать, доделывать, додумывать, в разные сезоны. А когда вам платят четыре тысячи, которые нужно еще делить с агентством, то уже на съемку времени нет. Вот что произошло.

— А как сейчас платят?

— Сегодня еще меньше платят. Понимаете, расценки на работу показывают в действительности то, что хозяевам это не нужно. Сегодня из прессы вынули журнализм. Там остались только аплодисменты, как советские времена в газете «Правда». То же самое, абсолютно. Миттерана любили, потому что он левый, остальных не любили, потому что они правые. Пришел к власти Саркози — его любили все, СМИ вывернулись на изнанку. Это все произошло на моих глазах.

— Трудно не любить президента...

— Директор Paris Match напечатал фотографии бывшей жены Саркози Сесилии, которая от него сбежала, в мае были выборы, в июне на обложке Paris Match Сесилия со своим новым мужем, ну, любовником он был раньше. Саркози снимает телефон, звонит хозяину Paris Match и директора снимают с работы. Это как в советские времена. Вот что там происходит. И поэтому когда мне сказали, что я по закону еще имею право 5 лет работать, я сказал, что мне здесь нет места.

Когда в Беслане захватили школу, мне друзья-коллеги позвонили из Москвы, утром, когда еще французское радио не знало, я прихожу в агентство, говорю, вот такая вещь, сейчас объявят по телевидению, по радио, я вылетаю завтра утром. Они мне говорят, нам это не нужно. Но если вам не нужны кадры из Беслана, то что вам нужно? Все, что мне с ними работать-то?

— То есть пространство для работы журналиста все сужается и сужается...

— Да его уже нет. Только звезды и катастрофы. Все! Катастрофы снимают непрофессионалы, те, кто во время катастрофы первым оказался на месте и мыльницей снял. А звезды меня никогда не интересовали. Я когда работал в Vogue, снимал каких-то звезд, но это было для Vogue, они с удовольствием позировали, я из-за кустов никогда не снимал.

«Я ЧУВСТВОВАЛ, ЧТО ТАМ ЧТО-ТО ПРОИЗОЙДЕТ»

— Достаточно пессимистичная картина вами нарисована или все-таки нет?

— Я когда в школе учился, я любил в шахматы играть, у меня даже первый разряд был. Из-за этого я снимал все матчи Каспарова с Карповым. Они меня научили тому, что нет хороших и плохих, есть белые и черные. Сейчас я играю белыми, потом буду черными играть. Играя белыми, я должен смотреть угрозы черных и наоборот, свои какие-то угрозы маскировать. И в жизни тоже самое — нет хороших или плохих. Есть разные идеи, разные люди взгляды, разные цели.

У меня был период до конца 90-х годов, когда я был в почете, на самом верху, а когда все это было продано военным группировкам, которым ничего не нужно, ну зачем мне им доказывать, что они из прессы сделали какую-то помойку. Они же прекрасно знают, зачем они ее купили за большие деньги и что они из нее хотят сделать. Поэтому не надо их учить.

— По ту строну баррикад вообще никого не осталось или они просто недостаточно влиятельные?

— Нет, после того, как хозяева сменились, журналисты просто исполняют приказы. Понимаете, то, что вам не нравится или нравится, это не имеет значения, если хозяевам это не нужно.

До середины 90-х годов я выбирал сюжеты сам и мне все доверяли на 100 процентов. Я за день до открытия Берлинской стены приехал в Берлин, потому что чувствовал, что там что-то произойдет. Не знаю, что именно, но что-то. Знал по статье в американской газете, статья вроде бы ни к чему не относилась. Что будет пленум ЦК Социалистической партии Германии и там исключат пять членов политбюро. Я до сих пор не могу понять, откуда они могли получить такую информацию, что исключат пять членов политбюро.

Я сел в Париже в машину и поехал в Западный Берлин. И мне настолько доверяли, что даже не спрашивали, надо ехать и все. На следующий день я приехал и там был такой Шабовский, первый секретарь СДПГ Восточного Берлина. На пресс-конференции журналисты задают ему каверзные вопросы, вот, мол, стена закрыта. А он — да нет, стена открыта. И все повскакали с мест! И так я был единственный фотограф из Парижа, который снимал вот в эту ночь Берлинскую стену и эти фотографии обошли весь мир.

— Наверняка у вас была масса моментов, когда вы ощущали, что на событии, которые вы снимаете, сконцентрировано внимание буквально всего мира!

— Когда свергли Чаушеску, но еще не расстреляли его, я полетел из Парижа в Бухарест. Там меня за первую ночь чуть не убили четыре раза. В Москве второго или третьего октября 1993 года, когда все пошли штурмовать Останкино, мне прострелили ногу. Убили там пять фотографов и оператора первой программы французского телевидения. Я лежал в больнице. Шахматист Карпов услышал мою фамилию по радио и пришел ко мне в больницу. Было приятно.

— Вам больше интересна повседневность, чем событийность?

— Меня всегда интересовала улица с неизвестными людьми. Понимаете, я работал в прессе. Что такое фотограф прессы? Фотограф прессы — это человек, который заменил художников-иллюстраторов. И поэтому фотографы в прессе всегда показывают: «вот у меня разворот в Paris Match», «вот у меня фотография в Life». Мне было приятно все это, потому что это как бы медали моего агентства. Но, на самом деле, это не для меня, потому что в действительности — сделал и забыл. Меня всегда интересовало следующее событие.

— Были снимки, которые не удалось сделать?

— Да, были фотографии, которые я не сделал. Они мне даже больше запомнились, чем те, которые я сделал. Вот на Берлинской стене я запомнил одну вещь, нам нужно было пленки посылать еще тогда. Я вынул все свои пленки, отдал человеку, он поехал в аэропорт искать пассажира, а мой коллега иранец попросил у меня пленку. И я отдал ему все свои пленки, потому что у меня в гостинице были еще пленки в чемодане. И вот я еду без пленки в фотоаппарате. И вдруг передо мной — ну, это как карикатура — черный мерседес, а слева трабант — восточные немцы выехали. И рука из черного мерседеса дает 100 марок в Трабант, а у меня пленки нет. Прямо передо мной, а у меня пленки нет!

Были разные моменты. Но знаете, мне везло, везет. Я был участником, свидетелем событий, которые изменили мир.

«ТАМ ТАКИЕ ЖЕ БАНДИТЫ У ВЛАСТИ»

— Как вы восприняли распад СССР?

— Я считаю, что развал СССР — это полное безобразие. Я всегда был антикоммунистом, но развалить такую страну — это безумие просто. Мы все это видели, пережили. Я получил французский паспорт в конце 1989 года и начал ездить в Советский Союз с начала 1990 года. Когда Горбачев отрекся от престола, я с ним три дня провел в Москве, потом он приезжал в Париж. Там я открыл для себя, что у него замечательный голос, он хорошо поет, он пел «Подмосковные вечера».

Был один сюжет, про который мне не поверили. Хозяин моего агентства, который мне верил всегда, не поверил и я не поехал. Ну я, действительно, в начале 90-х был звездой, и у меня были знакомства и связи на самых высоких уровнях. И мне американцы предложили снять сюжет с будущим президентом Биллом Клинтоном, тогда был президентом Буш. Тогда была война в заливе и популярность Буша была 90 процентов. И я говорю своему хозяину: «Надо ехать». А я уже тогда был на зарплате...

— В чем разница?

— Если бы я не был на зарплате, а первые 10 лет я был на фрилансе, тогда мне испрашивать никого не надо было, сел и поехал. Как на Берлинскую стену. А когда ты на зарплате, тебе надо убедить человека, что это стоящее событие. Он говорит: «Ты что, с ума сошел? Буш будет президентом». Я говорю, да не будет. Я всем своим друзьям рассказал за 14 месяцев до выборов, что президентом будет Клинтон, у меня были такие данные от своих источников. С тех пор я выборам не верю ни в одной стране мира. Если мне, простому фотографу сказали, кто будет следующим президентом Америки больше чем за год вперед. О чем здесь говорить?

Люди думают, что там по-другому, а там то же самое. Там такие же бандиты у власти, бандитскими методами все делают.

«ИЗ МЕНЯ ФОТОГРАФА СДЕЛАЛИ ХУДОЖНИКИ»

— А чем вы заполняете свою жизнь, кроме фотографии?

— Приковывает интерес, как и у большинства русских, международная политика. Вот об этом можно говорить и с друзьями-художниками.

— Вы и фотографии учились у художников...

— Да, у художников. Из меня фотографа сделали художники, и я им дико благодарен. И я продолжаю дружить с художниками не из-за этого. Так получается по жизни, что интересно проводить время только с художниками. Вот клянусь. Я ничего не придумываю. Я 2 - 3 часа провожу с художником — у меня энергии на неделю. 9 писателей обо мне книжку написали, 5 парижских, 2 американских и 2 немецких, но они русские все. Я с ними встречаюсь по обязаловке. Ну, книжку они написали, надо же с ними встречаться. А о чем говорить — не знаю. С художниками — пожалуйста, целый мир можем обсудить. Художники редко говорят о каких-то мелочах. Если даже они и говорят о мелочах, то это мало их занимает. А писатели, музыканты говорят о каких-то глупостях, которые меня не интересуют. Но я не говорю, что они плохие люди.

— Просто другие.

— Другие.

— А с фотографами?

— Совсем нет. С фотографами и с журналистами совсем нет. Расскажу почему. Они говорят только о работе. Где они были, что они сфотографировали и сколько страниц в журнале напечатали. Я об этом никогда не говорю. Вот закончилась съемка, сдал пленки, все, для меня закончилась эта вещь. Хотя я говорю, без фотоаппарата я никуда не выхожу. Я даже за хлебом выхожу и беру фотоаппарат. Но говорить в течение всего ужина о работе — просто кошмар.

— Я знаю, что вы какое-то время тренировались как спортсмен, чтобы быстро наводить резкость в фотоаппарате...

— Да. Дело в том, что у Canon автофокус крутится в одну строну, а у Nikon — в другую. И вот я сидел на разных расстояниях и крутил сидя, никуда не выходя из дома и смотрел, резко — не резко. Потом снова вывожу на бесконечность, и после трех-четырех месяцев такой ежедневной тренировки я мог наводить на резкость не поднимая фотоаппарата. Я наводил на резкость быстрее автофокуса. Мои друзья все это знали. Этому легко научиться, главное — тренировка.

— А как выбрать сам момент для съемки?

— А сам момент... Картье-Брессон мне говорил, как он работает: он выбирает картинку, ставит примерно три метра на диафрагме 11 и ждет, когда туда войдут люди именно так, как он хочет, и быстро нажимает. А я не стою на месте, я иду. У меня другая ситуация, но она не лучше, она хуже. Он-то правильно делал. То есть я иду, я всегда готов. Если я чувствую, что что-то там происходит, какая-то заварушка, я могу подождать, постоять. Но когда я иду, а потом вдруг останавливаюсь, люди поворачивают головы. Неважно в руках фотоаппарат или нет, в любом случае. А я иду и делаю фотографии быстро, мгновенно и иду дальше, не останавливаясь, поэтому люди не то что ничего не успевают, они ничего не поняли. Но это неправильно, правильно вот выбрать кадр для действия и ждать, когда в это действие войдут люди.

— Переход на цифровую технику вас, насколько я понимаю, не смущает?

— В начале 2000-х все фотокорреспонденты были обязаны перейти на цифру по простой причине, чтобы быстрее передавать снимки в фотоагентство. А до того мы посылали пленки со всех точек земного шара с пассажирами самолетов. Цифра в этом смысле — потрясающее изобретение. Наверное, пленка отличается от цифры одним — на пленке, наверное, можно какие-то нюансы света на песке лучше изобразить. Но меня это не интересовало никогда. Меня фотография интересовала... только вещи, которые свойственны именно фотографии, для меня это момент, свет и композиция.

«Я ЧЕЛОВЕК БЕЗ НОСТАЛЬГИИ»

— Когда в Россию приезжаете, какие ощущения? Как вам Казань?

— Казань стала крупным европейским городом, что бы сами казанцы об этом ни говорили. Для меня в плохом смысле слова. Люди не ходят пешком, все в машинах сидят. В прошлом году я был в Казани, старался, но ничего не снял. Это по Баумана люди ходят, дальше — везде на машинах. Точно также в Берлине, также в Париже. Поэтому я мечтал жить в Мексике, но сейчас там ужасная криминальная ситуация — людей похищают и убивают за 100 долларов.

— Вы уже знаете, куда пойдете в Казани?

— Нет, потому что я человек без ностальгии. Для меня такого слова нет, у меня времени нет на ностальгию, у меня всегда есть, чем заняться.

— То есть в район Колхозного рынка не пойдете?

— Пойду. Он на том же месте или нет?

— Там, да. Я имею в виду места, где вы родились, жили.

— Ну, там, где я жил, у вокзала, ни одного старого дома нет, там все новые дома. И на месте моего старого дома уже какой-то комплекс. Я буду ходить, обязательно. Пешком, на трамвайчике куда-нибудь заеду.