«УШЕЛ НА ФРОНТ В 17 ЛЕТ ДОБРОВОЛЬЦЕМ»

— Владимир Александрович, место, где мы сейчас с вами беседуем, — это ваша мастерская?

— Вообще-то это квартира, но я превратил ее в мастерскую. Картины — во всех комнатах.

— Сколько часов в день вы работаете?

— До этой эпопеи с государственной премией, когда понадобилось собирать уйму бумажек, работал по обыкновению до двух ночи. То, что меня выдвинули на соискание премии, это была для меня полная неожиданность. Я живу в Казани с 1947 года, попал сюда после войны, которую завершил в Берлине, а потом еще служил два года в Потсдаме. В 1951 году я окончил Казанское художественное училище, и с афиши первой выставки меня можно считать художником. С этого пошел мой творческий стаж.

— Как вы на фронт попали?

— Ушел добровольцем. Мне было 17 лет, это случилось в 1941 году, я был 9-классником. У меня и среднего образования не было, и специальности никакой. А таких был приказ Сталина не отпускать домой, в первую очередь на родину возвращали тех, у кого была специальность, кто мог начать восстанавливать разрушенную страну. Вот я еще и прослужил два года в Потсдаме. Мог бы и еще оставаться, я был гвардии ефрейтором, от офицерских погон несколько раз избавлялся, потому что не хотел оставаться в армии. Но если бы не контузия, не госпиталь, мне бы отвертеться не удалось. Остался бы в армии, до генерала бы дослужился, спился бы наверняка и ушел бы уже в мир иной. Давно бы. А я живу, работаю.

— Получается, что вы всю войну прошли?

— Да, в 1942 году выходил из окружения, вся южная группировка наших войск была практически уничтожена немцами, и мне пришлось после первого боя с немцами начать отступать. Наш полк был противотанковый, от него после первого боя почти ничего не осталось, и мы разрозненными группками отступали. По проселочным дорогам шли, ночами, прошли больше тысячи километров. Все основные магистрали немцы контролировали. Мало кто из наших тогда вышел живым, но кто-то пробился к Сталинграду, кто-то — к Орджоникидзе, как я. От немцев мы смогли оторваться только в Нальчике. Я видел все, что дай Бог не видеть никому.

— А потом брали Берлин?

— Брал. 9 мая был на северо-западной окраине этого города. Ждали с минуты на минуту, когда пакт о капитуляции подпишут. Все это тяжелые воспоминания, но к получению мной Государственной премии РТ это, как ни странно, имеет прямое отношение.

«РЯДОМ СО МНОЙ В УЧИЛИЩЕ СИДЕЛА МЕЛЮЗГА»

— Каким образом?

— Из военных трагедий я вышел противником всяческого насилия. Я дал себе зарок: показывать только созидательные моменты, только созидательный труд на благо людей. В этой сфере я работал и как живописец-станковист, и как жанрист, писал пейзажи, отдал графике почти четверть века. Портреты писал, делал плакаты, занимался монументальной живописью. Все попробовал, кроме скульптуры. Мне все хотелось понять, изучать и получить хороший результат. И, наконец, пришел к туграм и шамаилям.

— А на фронте что-то удавалось нарисовать?

— Делал зарисовки, хотя художником быть не собирался. Я хотел быть архитектором. Вот представьте, мы во время войны проходим через Польшу, Прибалтику, Германию. Это же царство готики! Это чудо, это стремление ввысь, к небу. Это меня увлекало. И когда я вернулся в Россию, я готовился к поступлению в архитектурный институт. Получилось так, что мои родители волею судьбы оказались в районе Бугульмы, а там недалеко была кумысолечебница. Там местность пересеченная, интересные пейзажи. Там я этюды делал, готовился в институт. Сижу, пишу, люди подходят, смотрят. Однажды я писал этюд, слышу, кто-то сзади остановился. Оказалось, что это был ведущий солист балета казанского театра. Он меня похвалил, сказал, что я чувствую композицию, цвет. Мы разговорились, он понял, что я после армии — на мне гимнастерка была. Когда мой новый знакомый узнал, что я хочу быть архитектором, начал отговаривать: «Да там сухари одни, будете строить типовые здания, идите лучше в художественное училище, оно у нас на третьем месте после Ленинграда и Москвы». Конечно, он был не совсем прав — в это время начали строить сталинские высотки, они до сих пор многие города украшают. А типовые хрущевки стали строить немного позже. Хрущев все перечеркнул. А то, что стоили по приказу Сталина, — это было красиво. Высокие потолки, лепнина. Но я как-то прислушался к словам этого человека и пошел в училище. Решил, что окончу его, а если не понравится, поступлю в архитектурный.

— И пошли в училище?

— Пошел, имея за плечами опыт войны. А там за партами рядом со мной сидели дети, мелюзга после семилетки. Училище я окончил за четыре года вместо пяти, получил диплом с отличием. И начал работать как живописец.

(фото: kpfu.ru)

— Понятно, что для вас главный праздник в году — День Победы. Вы как его отмечаете?

— Свою часть я в 1947 году потерял, возвращался на Родину не из нее, а из госпиталя. И все это время не думал, что можно однополчан найти. И однажды их случайно встретил. Это было в Москве. На День Победы я иногда ездил в Москву, гулял по улицам, салют смотрел. И как-то в Москве зашел в комитет ветеранов и поинтересовался, числится ли у них такая-то воинская часть. Оказалось, что числится! И координаты ветеранов есть. Так вот мы и нашлись. Сначала на 9 мая в Москве встречались, а потом как-то в Киев ездили. Часть наша в это время стояла в ГДР. Когда ГДР прекратила существование, часть нашу, как и все другие, попросили оттуда уйти, и ее перевели под Нижний Новгород. Туда тоже мы, ветераны, ездили. Три года назад нашу часть ликвидировали, так что мы больше не встречаемся.

— Ну, а на парад в Казани ходите?

— Нет. Так, выхожу, награды надену, погуляю.

«ДАЖЕ ШАМАИЛИ У МЕНЯ СВЯЗАНЫ С ВОЙНОЙ»

— Как вдруг начался такой поворот в творчестве, что вы стали делать шамаили и тугры?

— Все опять-таки связано с войной. Я же говорил, что главное для меня в искусстве — это созидание, я никогда не смаковал ужасы войны. Несколько работ на военную тематику я сделал, но это была просьба музея нашей части.

— Свой первый шамаиль вы когда написали?

— В 1993 году.

— Как возникло такое желание?

— Это случилось не вдруг. Я поначалу задумал огромную серию под условным названием «Шедевры культовой архитектуры всех времен и народов». Решил объять необъятное. Все архитектурные шедевры основных конфессий мира должны были в этот проект войти. Я начал с памятников христианской архитектуры. Вот, посмотрите, на стене вы видите картина — это монастырь в новом Афоне.

— Очень красиво.

— Я писал и Кижи, и Соловки...

— И вдруг вы пишете шамаиль.

— Подождите, сейчас дойдем до шамаилей. Но, еще не завершив христианскую серию, я поехал в Среднюю Азию. Объехал Самарканд, Хиву, Бухару, писал там этюды. Писал практически все мечети Казани и Татарстана. И выставил эти работы в одной из экспозиций — рядом получились и исламская культовая архитектура, и христианская. Это была как-то промежуточная выставка. Приняли мои работы хорошо. Просыпаюсь через пару дней ночью, а в голове впечатления от Средней Азии, от их архитектурных шедевров. И вдруг, словно голос с небес: «А почему бы тебе, Володя, не продолжить свою исламскую серию истинно в исламских видах искусства?»

— И как вы отреагировали на этот совет?

— Я подумал: «Боже мой, я же ничего в этой области не знаю!» Я знал, что шамаили в Казани пишет Наджиб Наккаш, я уже в это время был с ним знаком, и подумал, что он может мне помочь советами. Я ему сказал, что хочу попробовать, он одобрил. Я купил несколько Коранов, один с хорошим переводам Валерии Пороховой. Наккаш дал мне свои азбуки арабские. Я обложился книгами и думаю, с чего бы начать? Размышляю, что самое важное для мусульман? Хадж. А в хадже? Мекка. А в Мекке? Черный камень. Но была и еще одна подсказка. Когда я рассказал о том ночном голосе моей жене, художнице Любови Сперанской, она сказала, что у нее есть один альбом. И приносит мне дореволюционное издание. В Казанском университете преподавал некий профессор Покровский. Он был краеведом и увлекался восточными мотивами, в частности каллиграфией. А до революции в России жили такие каллиграфы! И этот профессор собирал их творения буквально по крупицам. В альбоме было более 120 таких уникальных работ. Я перелистал альбом Покровского и смог его оценить — я же график. Какая там была четкость линий, какая ясность в образах. Этот альбом стал моим учебником «начальных классов».

«УВАЖАЮ ВСЕ ТРАДИЦИОННЫЕ РЕЛИГИИ»

— Вы выставлялись в очень многих исламских странах. Вам не задают вопрос, почему художник, христианин по вероисповеданию, вдруг занялся шамаилями и туграми? Как там принимают ваше творчество?

— Мне на каждом открытии выставки задают этот вопрос: «Как вы занимаетесь вещами, которые вам по происхождению и по вероисповеданию, наверное, чужие?» Действительно, мама у меня была очень набожная, крестила меня втихомолку от отца. Но то, что я делаю, мне близко и интересно.

— А вы ислам не принимали?

— Официально, по документам, я состою в международной унии ислама.

— Вы проходили какой-то обряд?

— Там нет обряда, нужны лишь рекомендации двух человек. Одну мне дал знаменитый каллиграф мира из Пакистана, а вторую — известный шейх из Туниса.

— А вы себя сейчас считаете мусульманином или православным?

— Я не принадлежу ни к одной конфессии. В начале 1943 года я вступил в коммунистическую партию и был в партии почти 50 лет, занимался партийной работой. У многих такая судьба, страна была атеистической. Ислам не оказался ближе других религий. За годы войны я понял, что Бог есть, и это такая величина, у которой все рассчитано, что было, что есть и что будет. Все идет по определенному плану — канону. У нас есть единый Творец. До этого я дошел самостоятельно. Если я обращаюсь, то я обращаюсь к Нему. А все традиционные концессии уважаю, я не нарушаю заповеди, а они схожи. Поэтому меня любые разветвления в религиях, даже в исламе, принимают с распростертыми объятиями. Сунниты и шииты, например. У одних нельзя изображать ничего живого, у других — можно. А у них один и тот же Коран. И я этот Коран уважаю.

«У ШАЙМИЕВА ЕСТЬ ТУГРА МОЙ РАБОТЫ»

— Одно из направлений вашей работы — это тугры. Тугра Рустама Минниханова, Минтимера Шаймиева, Владимира Путина. А они свои тугры вашей работы видели?

— Видели, но не все. Рустаму Минниханову я сделал первую тугру, когда он только стал премьер-министром. Мы не знали о нем практически ничего. Потом из газет я узнал, что он сильный экономист и отважный гонщик. Мне стало интересно, я начал думать, как делать его тугру. Есть у тугр канон. Я этих канонов тугр не придерживаюсь, хотя в соответствии с ним делал тугры для некоторых шейхов. Обычно тугра состоит из трех слов — имя человека и имя его отца, и сын он или дочь. Каждый украшает тугру, как может, орнаментом, например. Я, начав делать тугры, ставил перед собой трудные задачи, я не хотел повторять пройденное, идти теми же путями. Я решил, что тугры, так же, как и шамаили, я буду делать не просто, чтобы что-то изобразить, а давать образы. Показать индивидуума, найти его главную особенность. Мы же все не из инкубатора, чтобы быть одинаковыми. Каждый рождается неповторимым. Поэтому я старался что-то выудить из личности, чтобы показать характер человека.

— И тогда, сделав тугру Рустаму Минниханову, вы ее ему подарили?

— Нет. Я делаю их для выставок.

— И у Шаймиева тугры вашей работы нет?

— У Шаймиева есть, мы с ним знакомы, встречались. А с Миннихановым наши дороги не пересекались.

— Ну, у вас будет возможность нашему президенту тугру подарить, когда вас будут награждать тукаевской премией. Кстати, как вы узнали, что стали лауреатом?

— Я даже не предполагал, что премию получу, я не знал до самого последнего дня. Я даже не думал ничего по этому поводу. Был как-то в Казани курьезный случай, когда один из номинантов каким-то образом вечером узнал, что получил премию, отметил это дело с друзьями, а утром оказалось, что в списке награжденных его имени нет. Я узнал о своем награждении утром 26 апреля, кто-то позвонил и сказал.

— Тугры и шамаили, они продаются? На этом художник может заработать?

— Некоторые зарабатывают на этом, ищут заказы. Я заказы не ищу. Когда кто-то ко мне обращается, я стараюсь сделать.

— А заказать вам тугру — это дорого?

— Это относительное понятие. Не хотел бы об этом говорить.

— В июне в ГМИИ РТ запланирована ваша персональная выставка к честь вашего 90-летия...

— Да, но я, наверное, ее отложу на более поздний срок.

— Почему?

— Я очень много сил потратил на эпопею с премией, все бумаги надо было собирать быстро, для меня это было сложно, я же не помню, что и где у меня лежит. Для меня оформлять документы — это самое сложное. Я просто подорвал здоровье.

— Сейчас уже все позади, отдохнете.

— Мне надо заняться «латанием» своего организма.

— А вы сейчас что-то, кроме тугр и шамаилей, делаете?

— Нет. Дело в том, что как начал заниматься восточными видами искусства, так ни одного этюда не написал.

— В Булгары съездить не собираетесь? Там сейчас красиво, восток.

— В Булгарах я был, у меня есть эти этюды. Возможно, этим летом съезжу туда, поработаю.