Фикрят Табеев: от Рязани до Казани

Фикрят Ахмеджанович Табеев — фигура поистине легендарная

МЕЩЕРА, РОДИНА ТАЛАНТЛИВЫХ ЛЮДЕЙ

Фикрят Ахмеджанович Табеев — фигура поистине легендарная. В 1960 году в 32 года он стал самым молодым в Советском Союзе первым секретарем Татарского обкома КПСС и оставался на этом посту около 20 лет — беспрецедентный случай! Причем Татарстан он возглавлял в годы больших перемен, когда на юго-востоке республики бурно развивалась нефтедобывающая промышленность, интенсивно строились новые города и рабочие поселки, а на берегах Камы возводились крупнейшие в Европе нефтехимический комплекс и автомобильный гигант «КАМАЗ».

Табеева заслуженно называют создателем нового Татарстана. Именно в годы его правления практически была создана социально-экономическая мощь республики. Из весьма среднего аграрного региона России она стала промышленно-индустриальным и аграрно развитым краем.

Табеев родился 4 марта 1928 года в большом старинном татарском селе Азеево Ермишинского района Рязанской области. Это удивительный по своей красоте край воспел в своих стихах Сергей Есенин, в рассказах — Константин Паустовский. Здесь — родина Константина Циолковского.

В древней Мещере многие века в мире и согласии жили русские, татары, мордва и другие народы. Этот край дал много известных татарских имен в истории России. Здесь родилась ученая-математик, выпускница Сорбонны Сара Шакулова; в 1939 году она была назначена директором первой татарской школы в Москве. В то время в этой школе учился будущий классик татарской литературы Абдрахман Абсалямов. Здесь жила поэтесса Гэффэт-туташ (Захида Бурнашева, 1895 - 1977), книги стихов которой, изданные еще в 1912 году, были тепло приняты читателями. Крупный юрист Садыя Беглова (1923 - 1992) работала первым секретарем Бауманского райкома КПСС Казани, потом долгие годы — председателем Верховного суда Татарии, министром юстиции республики.

В селе действовали 7 мечетей. По красоте и изяществу архитектуры они заметно выделялись. Ни одна из них по архитектуре не повторяла другую. Любоваться творениями исламского зодчества в Азеево приезжали из Москвы, Казани и других городов и сел. Было и большое медресе, известное даже за пределами России. Его в свое время закончили многие известные исламские духовные деятели России. Например, в Азееве родился и закончил медресе великий знаток ислама, крупный богослов с мировым именем Коран-хафиз Ибрагим Урманов. Он закончил знаменитый исламский Университет аль-Азхар в Каире.

К концу XX века мечети в Азеево по известным причинам позакрывались. Но в 1998 году на сходе жителей было принято решение о восстановлении одной из них. Для этих целей селяне собрали значительную сумму. Львиную долю расходов по восстановлению мечети взяло на себя ТОО «Азеево», созданное на месте прежнего колхоза.

Аул Азеево был очень зажиточным, казацкого типа. По литературным источникам установлено его существование с XIV века. Жители охраняли западные границы Булгарского государства. По одному из преданий, бытующему и сегодня, Азеево основал старик-татарин, возвращающийся из хаджа с дочерью. Здесь умерла его дочь, и на месте ее могилы возникло Азеево (по-русски «хаджия», по-татарски «азы», «азеево»).

Остатки старой мечети в Азеево

Табеев вспоминает: «Сегодня окно моего служебного кабинета в Москве выходит на улицу Щепкина. Рядом с Олимпийским комплексом здесь находится главная мечеть Москвы — Соборная. Ее построили в 1904 году уроженцы Азеева, крупные промышленники-меховщики, миллионеры Салих Ерзин, Нури Ширинский и Хабибулла Акбулатов. Как мне стало известно, Духовное управление мусульман столицы по инициативе моего земляка Марата Сафарова решило увековечить память Ерзина, Ширинского и Акбулатова и установить на мечети мемориальную доску».

Народ в Азееве рос крепким, здесь большинство мужчин было ростом до 2 метров. Крестьяне имели основательные личные хозяйства. Занимались пчеловодством, держали много скотины. Кругом были неоглядные заливные луга. Много сена заготовлялось и вывозилось отсюда для Российской армии.

Развитию села способствовало еще и то, что выходцы из Азеева традиционно были монополистами в меховой промышленности России. Азеевцы принимали участие во всех военных сражениях, защищая Россию. В частности, они были активными участниками Отечественной войны 1812 года — это известный азеевский эскадрон.

Аул Азеево, где родился Табеев, был очень зажиточным, казацкого типа. По литературным источникам установлено его существование с XIV века

РОДИТЕЛИ

Ахмеджан Мухамеджанович Табеев был ровесником века, сельским интеллигентом. Имел четыре класса образования. По меркам тех лет это была целая академия! Кроме того, у него был красивый почерк. Куда прошение написать или письмо какое — односельчане обращались к нему. И он никому не отказывал. Участвовал в гражданской войне, был красным командиром. Воевал с басмачами в Средней Азии и был связистом у Фрунзе. Он был старшим из братьев. Первый из младших братьев — Гинаят Мухамеджанович — еще до войны поступил учиться в Казанский госуниверситет. Однако его со второго курса призвали в армию. Служил он на Дальнем Востоке. Участвовал в событиях у озера Хасан.

Второй брат отца — Абдрахман Мухамеджанович — еще до Великой Отечественной войны окончил Московскую сельскохозяйственную академию имени Тимирязева. С первого до последнего дня участвовал в войне. После Абдрахман абый с семьей уехал жить в Среднюю Азию.

Третий брат — Исмаил абый — всю жизнь прожил в Термезе, умер недавно, когда ему было уже за 90 лет.

После гражданской войны отец Фикрята вернулся в родное Азеево и женился. В начале 30-х годов началось массовое переселение татар в Среднюю Азию. Семья Ахмеджана Табеева ехала в Узбекистан, в город Вовкент. Отец работал там управляющим районным банком.

Перед Великой Отечественной войной семья вернулась в Азеево. Отца назначили секретарем сельсовета, потом — директором конторы «Заготсено», которое занималось снабжением кавалерии Красной армии. Сено для Красной армии в те годы было стратегическим сырьем, как сегодня бензин.

Вот что рассказал Фикрят Табеев о том времени: «Безусловно, мой отец был хорошим семьянином. Вел он образцовое подворье. Держали мы корову и другую живность. Трудились в огороде. Поэтому предвоенные годы мне вспоминаются как зажиточные.

Неожиданно и в наш большой татарский аул пришло страшное слово «война». За считанные дни аул осиротел. Наступили черные дни. Почти все здоровые мужчины ушли на фронт. Ушел воевать и мой старший брат Джаудат 1925 года рождения. А отца как специалиста пока придержали. Из-за работы в системе заготовки сена для Красной армии отцу установили «бронь».

Во многие дома начали приходить похоронки, извещения со страшными словами: «Пропал без вести». Отечественная война тяжелым катком прошлась и по домам нашего аула. Старший брат Джаудат продолжал воевать и слать домой редкие треугольники писем.

Отца держали в «брони» до зимы 42-го года, когда и на него пришла повестка. Таких «отставников» в нашем ауле набралось человек 10. Помню, мама тогда навязала отцу целый мешок теплых носков и варежек.

Мне тогда было неполных 14 лет. Отчетливо помню этот морозный зимний день. На санях 10 уже немолодых мужчин выехали из аула на войну. Отец взял меня к себе на колени. Отъехав с полкилометра, на повороте сани остановились. Отец меня высадил и сам сошел с саней. Он меня крепко обнял и высоко поднял, потом поцеловал и... заплакал. Вскоре повозки скрылись за горизонтом. И сегодня у меня перед глазами стоит отец, такой большой, под 2 метра ростом, со слезами на глазах и щеках. Больше отца я никогда не видел. К сожалению, нашему поколению и похоронить-то их не посчастливилось.

Попал он на Калининский фронт. Почему-то на этом фронте сосредоточили фронтовиков из татар. Личный состав этого фронта фактически весь был истреблен. А наш отец в течение года писал такие теплые, полные душевной тоски письма. Читая его письма и перечитывая, мама плакала. Я перед ней крепился, держался. А плакал отдельно. Отец писал, что очень плохо кормят. Воюют почти впроголодь. О том, что они сильно голодали, рассказал нам уже после войны один наш односельчан, воевавший рядом с отцом и чудом оставшийся в живых.

В один из зимних дней в наш дом пришла похоронка на нашего отца. Что это такое, может понять только тот человек, который пережил такое же горе.

Я уже прожил достаточно долгую жизнь. Сам давно отец и не единожды дедушка. Но всю мою жизнь не дают мне покоя две обиды: почему я так рано лишился отца и почему мы даже не знаем, где его останки?!

Да, долго он мне снился таким здоровым и крепким, с росинкой слез на щеках в морозный день. Часто он снится мне и сегодня. Снится тот поворот за околицей села, где так резко оборвалось, закончилось мое военное детство и где так рано и неожиданно началась моя взрослая жизнь...»

Сабира Музиповна Табеева, в девичестве Бегишева, тоже родилась в Азеево. Она была значительно старше своего мужа. Всю свою жизнь проработала в колхозе, не пропустив ни одного дня, не зная о существовании очередных отпусков и выходных. Она успевала делать все. Рано утром кормила, поила скотину на подворье и уходила трудиться в колхоз. Вечером — то же самое. Правда, дети войны очень рано взрослели и помогали своим матерям не только в домашнем хозяйстве, но и в колхозе.

После похоронки на отца она резко изменилась в осанке, в характере. Стала молчаливой. Она, конечно, понимала, что самые счастливые годы остались позади. Не зря ведь в народе замечено: «Бабий век — сорок лет». Правда, некоторые утешения в осиротевший дом приносили редкие треуголки с фронта от старшего брата Джаудата.

В войну и после войны подростки уже трудились в колхозе наравне со взрослыми. Учились только зимой, когда в колхозе работы чуть меньше.

В 45-м году дети (кому посчастливилось) встречали своих отцов-победителей. Сложные для подростка были чувства. И вроде бы радость, что этой проклятой войне конец. И горечь обиды, что остался без отца. Спасала занятость. В том году почему-то на аттестат зрелости экзамены сдавать ездили в райцентр Ермишино.

НЕ СУЖДЕНО БЫЛО СТАТЬ АДМИРАЛОМ

Фикрят Табеев вспоминает, что с остервенением учил школьные предметы и успешно сдал все экзамены: «Со своим пахнущим еще типографской краской аттестатом я махнул в Бакинское высшее военно-морское училище, и после успешной сдачи вступительных экзаменов меня зачислили в курсанты.

На выбор профессии повлиял, конечно, и мой рост. Я был высокий, худой, как жердь. Кроме того, в Азеево приезжал на побывку односельчанин, морской офицер, капитан первого ранга Хусаинов. Его военно-морская форма, моряцкая выправка для меня стали пределом мечтаний. Мы, деревенские пацаны, за ним ходили толпой.

Ох, и скучал же я в южном городе Баку по матери. Очень жалел ее, ведь она осталась одна. Старший брат Джаудат в конце войны где-то сгинул. Ни слуху ни духу. Оказалось, что он попал в Пражскую группировку, был ранен. Письма не доходили.

Представьте положение моей мамы. Конечно, она тосковала по мне, по брату и по отцу. В конце 45-го парторг нашего колхоза надоумил маму и помог ей написать письмо министру обороны СССР: дескать, муж погиб на фронте, старший сын Джаудат пропал без вести, а младшенький Фикрят в высшем военно-морском училище учится, и осталась я одна-одиношенька. Прошу вернуть мне единственного кормильца Фикрята. Каким бы тяжелым ни было послевоенное время, но и тогда действовал закон — единственного кормильца в армию не брать.

Вызывает меня к себе начальник училища адмирал Голубев-Монаткин и говорит:

— Вот пришел приказ министра обороны. По закону тебя держать мы не имеем права. Если не хочешь ехать домой, напиши отказ...

Удивительным человеком был этот адмирал. Представьте себе, такой крупный военачальник, руководитель крупного высшего военно-морского училища, минуя младших командиров, несколько раз лично общался со мной, курсантом-новобранцем. Какие теплые, утешительные слова он находил для меня, потерявшего отца на войне!

Когда я уезжал послом в Афганистан, зашел повидаться к старому товарищу академику Примакову Евгению Максимовичу, работавшему тогда директором Института Азии и Африки АН СССР, и почему-то вспомнил свои курсантские дни. Оказалось, что в те дни курсантом того же училища был и Евгений Примаков. Более того, адмирал Голубев-Монаткин был его отчимом. Вот уж, действительно, мир тесен...

— Может, все-таки останешься? — сказал мне адмирал при последней встрече. — У тебя есть все данные стать хорошим офицером-моряком, может, и адмиралом...

Но как пойдешь против воли родной, одинокой матери? Видимо, не суждено было стать мне адмиралом. Я уехал к ней в свой родной аул. Лапти на ноги — и пошел вкалывать в колхозе.

Когда стал студентом Казанского госуниверситета, я часто приезжал к маме в Азеево. Старший брат Джаудат демобилизовался, поселился в Москве и женился. Мама жила одна. Продолжала трудиться в колхозе. Дома держала корову и другую живность.

До 80 лет она жила в нашем деревенском доме. Когда я после окончания КГУ начал работать, получил уже нормальную квартиру, много раз звал ее жить с нами в Казани. Она постоянно отказывалась, повторяя: «Как я брошу родное гнездо? Пока ноги носят, буду жить и хозяйство держать».

Дом наш в Азеево был добротным. И подворье было крепкое. Все это хозяйство в таком виде сохраняется и сегодня. Когда все-таки уговорил мать ехать жить ко мне в Казань, она кое-как, через слезы продала хозяйство деревенскому пастуху-татарину. Ее несколько успокаивало то обстоятельство, что дом уступила бедному человеку. Однако этот «сирота» наше хозяйство перепродал другому пастуху. Это когда я был послом в Афганистане.

Когда я вернулся из Афганистана и хотел выкупить хозяйство как память, тот ни в какую. Утешенье хоть в том, что хозяйство содержится исправно.

Живя у меня в Казани, мама очень скучала по родной деревне, по своему хозяйству и все просила свозить в Азеево. Все повторяла, что не привыкла и не хочет жить в городе, хотя все время жила со мной на служебной обкомовской даче. Что хорошего видело то поколение женщин? В деревню до конца своей жизни она уже не возвращалась. Иногда уезжала погостить к старшему брату Джаудату в Москву. Через короткое время возвращалась ко мне в Казань. Вот и металась между двумя сыновьями и внуками. Умерла в 85 лет в Москве. Похоронили ее на мусульманском кладбище.

Вот так оборвалась последняя нить с родственными корнями, с Азеевым. Терять своих тяжело. Особенно тяжело терять родную маму. Несмотря на годы, ощущение осиротелости остается на всю жизнь. Да, на всю жизнь!»

«Мы, первокурсники, были очень горды, что сумели поступить учиться в такой именитый университет, в стенах которого учились Л. Н. Толстой, В. И. Ленин...»

КГУ — ЭТО ЗВУЧИТ ГОРДО

Когда Сабира Музиповна Табеева узнала о намерении сына поехать учиться в Казань, сначала очень расстроилась и заплакала. «Как же я одна опять останусь в деревне?» — все повторяла она. Потом стала уговаривать: «Оставайся жить в родительском доме. Бригадиром станешь. Потом председателем колхоза. Женишься на нашей деревенской девушке. Нарожаете мне внуков и внучек...»

Фикрят Ахмеджанович полагает: «Видимо, и здесь судьбе было так угодно, чтобы я не стал председателем колхоза. Вскоре и мама несколько успокоилась и смирилась с мыслью, что мне все равно надо учиться. И я стал собираться в путь-дорогу в Казань.

Все Азеево собирало по копейке мне на дорогу. Принесли масло, сухарей, даже меду. Деревенские сообща купили мне новые портки, ботинки и всем аулом проводили на учебу, напутствуя:

— Фикрят, мы на тебя надеемся! Учись хорошо. Не подведи азеевцев!..

В КГУ я сдал экзамены на историко-филологический факультет. Мне сразу дали место в общежитии. Я, как и многие мои сверстники того времени, ходил в полувоенной форме — у меня был шикарный, чуть поношенный военный китель. Я еще не знал, зачислили меня в университет или нет, как-то меня вызывает секретарь парткома и говорит:

— Езжай копать картошку в деревню Петровку, под Казанью. Будешь командиром картофельного батальона. Получи на карточки хлеба. Картошка там у вас будет своя. Вам выделена грузовая автомашина...

Это задание я воспринял с некоторым удивлением:

— Так ведь я же еще не зачислен в студенты!

— Об этом не волнуйся! — говорит секретарь парткома.— Есть уже приказ ректора о твоем зачислении.

«Учеба у меня сразу пошла успешно, получал одни пятерки. Я стал сталинским стипендиатом, получая 790 рублей в месяц. По тем временам это были сумасшедшие деньги»

Так я стал студентом Казанского государственного университета.

На уборке картофеля мы поработали хорошо. Сдружились между собой, будущими однокурсниками, со студентами-старшекурсниками, а также с частью преподавателей.

Потом, когда уже начались занятия, в один из полуголодных студенческих дней меня осенила мысль: дай-ка схожу в Кремль к землякам Тинчуриным, привет от своего дяди Абдрахмана передам и... хоть один раз как следует наемся. Пришел по адресу, но... Тинчурина, оказалось, перевели в Москву. Так вожделенная трапеза не состоялась, обидно было, конечно. Это же был послевоенный голодный 46-й год. Никто, пожалуй, тогда досыта не наедался. Да и с одежкой туго было: когда мы с парнями по общежитию ходили на свидания с девушками, носки друг у друга одалживали.

В том году в общежитии была еще одна большая проблема. Из казанских военных госпиталей в общежитие КГУ передали очень большую партию матрацев. Они оказались со вшами. Потом их заменили.

Общежитие университета тогда находилось на углу улиц Чернышевского и нынешней Кремлевской, где теперь геологический факультет. Комнаты были огромные, в них жили по 30 человек. Мало того что нас мучили вши, оказавшиеся в переданных из недавних казанских военных госпиталей матрацах, так по ночам по полу бегали в поисках пищи у голодных студентов тощие крысы.

Мы, первокурсники, были очень горды, что сумели поступить учиться в такой именитый университет, в стенах которого учились Л. Н. Толстой, В. И. Ленин...

Учеба у меня сразу пошла успешно, получал одни пятерки. Я стал сталинским стипендиатом, получая 790 рублей в месяц. По тем временам это были сумасшедшие деньги — две месячные зарплаты. В университете были всего два таких стипендиата: один русский парень, второй, значит, я.

Оформление на сталинского стипендиата и прохождение документов по всем инстанциям заняло целых четыре месяца, так что за это время набежало более 3 тыс. рублей. К Новому году я получил целый мешок денег, самому не верилось. Я таких денег отродясь не видел. Половину их отослал маме в деревню, на оставшуюся половину решил устроить угощение для своих однокурсников. У нас в общежитии поваром и буфетчицей в одном лице работала такая чистоплотная, приветливая апа-татарка. Мы ее очень любили как старшую сестру, как свою маму. Я сходил на Колхозный рынок и принес в студенческую столовую 10 штук больших гусей. Помню и цену: по 40 рублей каждый. Апа наша сварила этих гусей, приготовила домашний суп-лапшу. И я пригласил на пир своих голодных однокурсников — членов группы. Да и мне самому хотелось наесться гусятины. До войны мы много держали гусей. Сначала всем не верилось, что за один присест съедим 10 гусей. Ничего, справились! Вот так отмечали мою сталинскую стипендию. У меня до сих пор перед глазами стоит картина: на подносах на столе 10 отваренных гусей, вокруг с блестящими от восторга глазами мои товарищи по группе.

В университете меня сразу вовлекли в общественную жизнь. На первом курсе был старостой общежития, избрали секретарем комсомольской организации факультета. На третьем курсе — председателем профсоюзного комитета университета.

Помню, приехала инспектор высших учебных заведений ВЦСПС по фамилии Всяких. Товарищ Всяких. Она со мной обращалась как мать, хотя и приехала проверять мою профсоюзную работу. Решили готовить меня для выступления на секретариате ВЦСПС. Тогда секретарем ВЦСПС был Василий Васильевич Кузнецов. И вот в декабре 1949 года мы с ректором КГУ поехали в Москву для отчета. Представляете мое состояние? И страх, и такая гордость, что словами не передать.

Предварительно меня одного принял Василий Кузнецов, видный профсоюзный деятель, и подсказал, как выступить на заседании ВЦСПС, что просить. Когда зашел в зал заседаний, несколько растерялся: столько солидных дядей и тетей с любопытством воззрились на меня. Я собрался с мыслями, чуть успокоился и отчитался по определенной форме, вкратце рассказав об учебе и жизни студентов, не преминув от себя добавить, что «нас, голодных студентов, грызут голодные вши и крысы». Мое выступление на присутствующих произвело большое впечатление.

Примерно в середине 70-х годов, когда я работал первым секретарем Татарского обкома КПСС и одновременно являлся членом президиума Верховного Совета СССР, во время перерыва одного из заседаний я спросил первого заместителя председателя президиума Верховного Совета Василия Васильевича Кузнецова:

— Помните, как вы в 1949 году меня, студента КГУ, перед заседанием ВЦСПС учили, как докладывать?

— Помню тот день, — сказал Василий Васильевич. — И вас хорошо помню.

— Почему тогда именно КГУ выбрали для проверки и отчета?

— Сталин подсказал, — ответил Кузнецов. — Он сказал, что в Казанском университете учился сам Владимир Ильич Ленин. Университет носит его имя. Надо сделать все, чтобы один из старейших вузов мира, носящий имя вождя, был достоин этого высокого звания.

На другой день в Москве мне вручили наличными 600 тысяч рублей денег для раздачи студентам. По тем временам эта была невообразимая сумма. К пассажирскому поезду, которым я должен был возвращаться домой, прицепили железнодорожный вагон с одеждой, обувью, спальными принадлежностями, музыкальными инструментами для студентов. И вот с этим сказочным богатством я вернулся в столицу Татарии».

Подготовил Михаил Бирин