«Cпустя 25 лет понимаем – это был скрытый управляемый процесс разрушения страны...»

Юрий Болдырев Фото: ©Владимир Трефилов, РИА «Новости»

«ВОСПРИНИМАЛИ ДЕКЛАРАЦИЮ О СУВЕРЕНИТЕТЕ РОССИИ КАК ПОБЕДУ»

— Юрий Юрьевич, 12 июня исполнилось 26 лет с того дня, когда съезд народных депутатов РСФСР принял Декларацию о суверенитете России. Какую цель преследовало тогда принятие этой декларации?

— Об этом, наверное, надо говорить с участниками событий — тогдашними российскими депутатами. Взгляд же несколько со стороны, из союзного съезда, таков. В рамках борьбы между властями российскими и общесоюзными, как мы это понимаем сейчас, постфактум, заигрались до того, что дружно воспринимали декларацию о суверенитете России как победу. В том смысле, что это было, как нам тогда казалось, ограничение феодального партноменклатурного, без какой бы то ни было обратной связи, даже не просто полновластия, но вопиющего произвола. Мы тогда воспринимали это так.

Буквально: именно в этот день мне пришлось тогда давать интервью петербургской телепрограмме «Пятое колесо». В передаче я говорил, что открывается путь для преобразований и в рамках этого пути планируется приватизация, однако ее нельзя начинать до тех пор, пока с ключевыми государствами (США, Францией, Великобританией и другими) мы не заключим соглашения о выдаче преступников в сфере приватизации и т. п. То есть настрой был такой, что центр, союзная власть — коррупционные, препятствующие развитию.

Опять иллюстрация: этому предшествовало, например, решение Горбачева о передаче комплекса зданий Смольного института в Петербурге в ведение КПСС. В условиях зарождения многопартийности это воспринималось как однозначная коррупция, попытки торможения цивилизованных реформ исключительно с целью предварительной раздачи самых сладких кусков своим. Тогда большинству российских депутатов, голосовавших за декларацию, насколько я могу судить (повторю: меня в их числе не было — я был депутат союзный), и в голову не могло прийти, что принятая декларация, несмотря на все оговорки (что «суверенитет» — в составе СССР), тем не менее это шаг к разрушению единой страны — СССР.

— То есть республиканские органы власти не рассматривали вообще такой сценарий, как распад СССР?

— Могу говорить лишь о себе и о тех, с кем работал. Я был членом высшего консультативно-координационного совета при председателе Верховного Совета России. При мне ни разу не ставился вопрос о том, что задача России — отделение от других республик. Речь шла о неотложных мерах в экономике и социальной сфере, о завоевании авторитета среди граждан. Применительно с союзному центру можно сказать — о перетягивании каната власти. Может быть, кто-то, включенный в какие-то скрытые от нас процессы, планировал разделение страны. Но мы этого не знали и знать не могли. По крайней мере, ничего подобного ни в нашем Совете, ни на заседаниях Верховного Совета России, где принималась эта декларация, публично ничего подобного не звучало.

— А Борис Ельцин — тогда уже популярный в народе и значимый в политике человек, ведь уже через год будут Беловежские соглашения, как вы думаете, он и его окружение уже думали об этом или к распаду СССР все подошло спонтанно?

— Не могу сказать. Но мне понятно одно: все мы — те, кто когда-либо находился во власти, в «верхах», попадали в разного рода «вербовочные ситуации». И те, кто из этих ситуаций выходил недостойно, подробностями, какие у них в этой связи возникали обязательства, ни с кем не делились.

После событий осени 1993 года, когда пошла уже явная целенаправленная сдача интересов страны стратегическому противнику, стало ясно, что высшая власть прямо работает на этого противника. Но тогда, в 1990-м, это было вовсе не очевидно.

— Вы намекаете, что, возможно, уже и на тот момент эти люди имели определенные обязательства перед западными странами, их спецслужбами?

— Из мемуаров, которые впоследствии были написаны различными людьми, можно увидеть, что у некоторых наших политиков уже на тот момент были какие-то связи и, вероятно, обязательства. Например, известно, что первый звонок, который сделал Ельцин после подписания Беловежских соглашений, был не Горбачеву, а Бушу.

— Можно ли это понимать как признак того, что у Ельцина уже были на тот момент обязательства перед США?

— Я не был человеком из близкого окружения Ельцина, в баню с ним не ходил. И поэтому прямых доказательств этому, разумеется, не имею. Но понимать как признак, думаю, можно.

— А были ли на эту тему какие-то слухи в политических кругах в тот момент?

— В той среде, где находился я, ничего подобного в принципе не было. Но была пропаганда, кстати, как и сейчас, тогда тоже кремлевская — чрезвычайно грубая и совершенно не пользовавшаяся доверием. Она была выраженно антиельцинская, но это лишь прибавляло Ельцину доверия масс...

С государственной же точки зрения важно (из-за чего, собственно, государство и рушилось), что для высшей тогда союзной власти основным было деление не на своих и чужих — как тех, кто за страну или против нее, но прежде всего на лояльных и послушных или, напротив, нелояльных власти — врагов...

Вот я был депутатом союзного съезда, работал в комитете по местному самоуправлению. Мы занимались тем, что разрабатывали закон, например, об отзыве депутатов, который не был тогда принят, закон об основах местного самоуправления, который был принят, то есть мы занимались совершенно практическими вещами. Плюс я был членом межрегиональной депутатской группы (МДГ), которая якобы «развалила СССР». Хотя, конечно, ничего развалить она в принципе не могла: там было в пределах 300 человек на 2250 остальных, управляемых сверху депутатов. Мы обсуждали вопросы борьбы за власть, но никому в голову не приходило, что может перестать существовать СССР.

Конфликты и противоречия по другим вопросам были и обсуждались. Например, был такой сюжет: Аркадий Мурашов распространил такое воззвание, что мы должны обращаться к предпринимателям, поскольку, мол, «мы представляем их интересы». Я публично возражал ему, что, может быть, он и представляет интересы именно предпринимателей, но я — нет. Выражаю интересы граждан, жителей моего избирательного округа. И моя позиция, как я понял по реакции, это была позиция и большинства в МДГ, я был не один такой.

То есть к тем процессам, что происходили во взаимоотношениях центральных и республиканских руководителей по перетягиванию каната власти, а также к тому, что происходило где-то под ковром, включая подготовку к Новоогаревскому соглашению, которое не было подписано из-за путча; к тому процессу торговли, когда лидеры союзных республик выторговывали себе больше независимости, а Горбачев в ответ инспирировал расшатывание союзных республик изнутри поддержкой центробежных сил в республиканских автономиях (кстати, включая и Татарстан) — вот этот весь подковерный процесс был далеко от нас, и мы не были его участниками.

Борис Ельцин на I съезде народных депутатов РСФСР (1990 год) Фото: ©Сергей Гунеев, РИА «Новости»

«ВЛАСТЬ САМА БРОСИЛА НАСЕЛЕНИЕ В РУКИ СВОИХ ПРОТИВНИКОВ»

— То есть фактически большинство как граждан, так и даже представителей законодательной власти не воспринимали начавшиеся требования суверенитета республик и вот этот дележ полномочий с центральной партноменклатурой как начало необратимых событий распада страны, не понимали, что видят уже начало движения лавины, которая скоро снесет государство?

— Это была не стихийная лавина, а, как мы сейчас, спустя 25 лет, это понимаем, скрытый управляемый процесс целенаправленного разрушения страны.

— Тем не менее, с вашей точки зрения, какую роль в процессе распада СССР сыграли сами настроения народа помимо того целенаправленного плана уничтожения страны, который, несомненно, реализовывали наши тогдашние «западные партнеры» и их местные помощники? Ведь население реально было охвачено эйфорией перемен. Был ли распад СССР необратим ввиду его внутренних противоречий?

— Население, к которому я отношу и себя, вело себя естественно: если мы доверяем власти, то мы ее всячески поддерживаем. Но если Горбачев, который в первые годы своего правления имел колоссальную поддержку народа, затем ее потерял, но какой-то даже наивной хитростью все пытался свой падающий авторитет сохранить, то что должно было произойти? Обращение симпатий масс к альтернативной силе. То есть это классический пример, когда сама власть бросила население в руки своих противников. В руки любые — те, что сумеют занять опустевшее место.

Можно сказать, что вина тогдашней верховной власти в том, что она не сумела сохранить авторитет. Причем держа СМИ в своих руках, манипулируя ими, что тоже известно — как это делал тогда Яковлев. И вот, имея в руках даже контроль за СМИ, они не сумели сохранить авторитет своей власти. Альтернатива? Первый, кто упавший авторитет подберет. Этими первыми оказались тогда республиканские власти.

В условиях, когда те же СМИ (фактически контролируемые высшей союзной властью) вбросили идею, что СССР не монолит, а лишь некий союзный договор, то при потере авторитета центральной власти и, внимание, невозможности эту центральную власть сменить общественная мысль неминуемо направляется куда? К отделению... от центральной власти. Если же была бы возможность утерявшую авторитет центральную власть нормально переизбрать, никакого разрушения страны тогда вообще не произошло бы.

И ведь это не только о прошлом, но и урок на будущее. Любые региональные руководители всегда готовы стать удельными князьями. Но население поддержит их только в том случае, если центральная власть потеряла авторитет, а никакого способа ее смены нет.

Кстати, и я, и многие мои коллеги были против избрания Горбачева президентом на съезде — предлагали общенародные выборы. Если избирается первый президент СССР, то он должен избираться общенародно. В конце концов, авторитета у Горбачева на том этапе в целом по стране, обратись он к народу за поддержкой, еще было достаточно, чтобы победить. И тогда это бы был общенародный, выбранный всеми президент. Горбачев не решился.

Кстати. А если и не Горбачев? Мы можем по-разному относиться к фигурам Ельцина, Назарбаева, но если бы в 1991-м году был инициирован процесс выборов президента СССР и победил бы, скажем, Назарбаев или Ельцин, то союз тоже бы мог сохраниться.

— Вы полагаете, такая возможность баллотироваться удержала бы Ельцина от инициирования распада союза?

— У него был бы шанс стать президентом всего СССР, и не было бы необходимости разваливать страну. Разумеется, кроме случая, если у него уже были на тот момент прямые подобные обязательства перед Западом. Но в этой части мы точно ничего не знаем.

И снова не только о прошлом, но и об уроке на будущее. Перекрывая каналы тем, кто уже по факту стал звездами в политике (особенно если это еще и региональные звезды, способные вести за собой свои регионы), не давая населению возможностей для выражения своего недовольства, власть фактически ведет к разрушению страны. Это тот урок, который мы должны вынести из той ситуации.

Михаил Горбачев Фото: ©Сергей Гунеев, РИА «Новости»

«ОТКУДА ВООБЩЕ ВЗЯЛСЯ ВОПРОС — СОХРАНЯТЬ СТРАНУ ИЛИ НЕ СОХРАНЯТЬ?»

— Когда итогом 1991 года стал уже фактический развал страны, как к этому отнеслись те, кто хотел суверенитета в рамках СССР?

— Как ни удивительно это звучит сейчас, спустя четверть века, осенью 1991 года, уже после путча, я ехал на машине через Украину. И там были чудаки, которые разъезжали по городкам и деревням, размахивали украинскими флагами, что-то кричали... Так вот: и я, и местные жители, с которыми мне пришлось говорить, рассматривали их именно как странных чудаков. Даже тогда, осенью 91 года, мы все еще не воспринимали это как признак окончательного распада страны.

А вот наверху, в «элитах», планы уже были ясные: на съезде после путча мы столкнулись с тем, что украинское руководство просто не направило свою делегацию на союзный съезд...

— А ведь был и референдум, где большинство высказалось за сохранение СССР...

— Референдум был задуман Горбачевым с лукавой формулировкой. Мы воспринимали вопрос о референдуме как попытку Горбачева опять всех перехитрить и тем просто сохранить его власть. А ведь вдумайтесь: откуда вообще взялся вопрос — сохранять страну или не сохранять? Мы предлагали вместо этого референдума провести просто общенародные перевыборы союзных органов. И все! Были бы легитимные союзные органы — и не было бы проблемы того, что региональные органы (избранные позже и на более свободной основе) радикально легитимнее уже явно отставших, устаревших союзных.

Но даже если и иначе, если провели референдум, так надо исполнять решение. Для того власти и дается сила.

— С точки зрения сегодняшнего дня выносить на референдум вопрос о сохранении своей страны — это шоковая ситуация для народа, то есть ему сообщают, что на данный момент существование его страны не является незыблемым фактом. Но почему собственно?

— Да, это раз. И второе. Даже поздней осенью 1991 года публично речь ведь все равно все еще не шла просто о разрушении СССР. Это подменялось вопросом о некоей замене СССР на СНГ как просто иную структуру прежнего общего государства — более равноправную, демократическую, реализующую все права и свободы человека федерацию. Или конфедерацию — это обсуждалось не как распад, трагедия, а как вариант нормы, со ссылкой, например, на Швейцарскую конфедерацию. Большинству даже тогда не приходило в голову, что это окончательное разделение страны. Равно и большинство тогдашних депутатов не могли себе это даже представить.

Скоро после Беловежских соглашений был подписан договор о создании СНГ — алма-атинский договор. В его буквы никто не вчитывался. Но все были уверены, что будет тот же, но более правильно организованный союз. Все верили в волшебную силу самоуправления и искренне радовались, что «партноменклатура» не будет теперь мешать нам жить в условиях справедливости, равенства и благоденствия — на той же исторической территории.

— А представляли себе тогда эти сторонники региональных суверенитетов, как в этой модели они будут обеспечивать обороноспособность, защиту общих границ и т. д.?

— В рамках СНГ, насколько я помню, как минимум в предварительных обсуждениях предполагали общую оборону. Начиналось ведь все, как вы помните, с популярных идей регионального хозрасчета. И предполагалось, что в вопросах, где целесообразна большая региональная самостоятельность, все будет отдельно, но стратегические сферы, конечно же, сохранятся как общие. Исключение — Прибалтика. Но даже и применительно к Прибалтике никому в голову не могло прийти, что она окажется в НАТО.

Кроме того, все ведь занимались каким-то своим делом, вопросами своей компетенции. Я, например, еще в 90-м году часть времени провел на даче в Архангельском, где наша группа занималась разработкой системы органов государственной власти в России. Помню, как мы горячо обсуждали, что в новой системе власти будет стройная логика ответственности, что вместо, например, правительства-этажерки, с множеством вице-премьеров и первых вице-премьеров, у нас будет только председатель правительства, один заместитель и министры — лично ответственные каждый за свою сферу. Правда, реализовано было, как известно, совсем другое...

В качестве анекдота на тему «жизнь — лучший режиссер»: рассматривали вопрос о системе органов внутреннего контроля в исполнительной власти — структура, полномочия и т. п. В проекте была должность «главный государственный контролер» (по аналогии с британской системой). Но по-русски, согласитесь, звучит почти как главный кондуктор — вызывает какие-то трамвайные ассоциации. И я предложил заменить на «главный государственный инспектор». Так вот, в чем жизнь — лучший режиссер: спустя два года именно меня президент назначил на эту должность...

...То есть перед началом интервью я не зря вас предупредил, что, может быть, вам нужен другой собеседник, который был больше включен в решение именно тех вопросов, о которых вы спрашиваете: подготовка Беловежских соглашений, договора об СНГ и т. п. Мне же на том этапе пришлось заниматься вопросами совсем другими.

«В 90-м году я баллотировался на 28-й съезд КПСС. Тогда Горбачев выдвинул идею, что партия должна уйти от управления государством» Фото: ©Борис Приходько, РИА «Новости»

«СТОЛЬКО ЛЕТ ИЗУЧАЯ МАРКСИЗМ-ЛЕНИНИЗМ, НАШИ ЛЮДИ НЕ ПОЛУЧИЛИ ВООБЩЕ НИКАКОЙ ПРИВИВКИ ОТ РОСТОВЩИЧЕСКОГО ЗАКАБАЛЕНИЯ»

— В тот момент все население довольно активно было вовлечено пусть и в качестве лишь наблюдателей в политический процесс — все активно обсуждали это, читали прессу. И в целом царил настрой, что демократические перемены в жизнь народа принесут только хорошее. С чем вы связываете этот общественный оптимизм, по факту происходивший на фоне катастрофы? Советский народ был так наивен?

— Как это объяснить? Объясню полушуткой, но всерьез. Вот я родом из Питера. Это болотистая местность. И в такой местности человеку представляется, что главная, если не единственная угроза и неприятность — это бесконечный моросящий дождь, сырость и промозглость. Допустим, не видя никогда в жизни пустыни или даже степи, можно абстрактно знать, но невозможно представить, что существуют помимо твоих испытаний не менее тяжелые, но совершенно противоположные.

В этом смысле 70 лет, разумеется, далеко не идеальной, но в некотором смысле относительно тепличной жизни дали свои плоды. Как получилось так, что, столько лет изучая марксизм-ленинизм, изучая все ужасы капитализма, наши люди, как оказалось, не получили вообще никакой, даже самой минимальной прививки от ростовщического закабаления?

Вопрос, похожий на ваш, я ставлю все время во многих аудиториях, на различных социально-экономических совещаниях. Как получилось, что именно у нас в России ростовщик резвился так, как, может быть, нигде в мире? Почему наши люди оказались настолько не готовы к тому, что к ним идут не с добром и миром, а чтобы их закабалить?

— Может быть, это связано было с тем недоверием, которое испытывало население к партии? Люди не верили той идеологии, а ведь она была права в том пункте, где говорила, что в капиталистическом мире империалисты захватывают власть, подчиняют все общество своим интересам...

— Это об ответственности лидеров, руководителей, учителей. Потеряв авторитет, вы, тем самым, вышибаете из мозгов тех, кто к вам ранее прислушивался, доверял, и те, на самом деле, прописные истины, которые оказались в их глазах связаны с вами.

— Люди перестали верить коммунистам и решили, что те их и насчет капитализма обманывают?

— Это снова об ответственности верховной власти. С оговоркой, что мы говорим не о коммунистах — людях с идейными взглядами, а о тогдашней монопольно правившей группировке. А равно и о группировках любых иных, в том числе и ныне претендующих на несменяемость.

Реальная власть, высшая исполнительная, в отличие от народа и представителей народа в парламенте, обладает всегда большей полнотой информации, в том числе и потому что имеет разведданные. Так вот руководители разведки нашей в тот период, под занавес СССР, вели себя, скажем, странно. Тогда в Верховном Совете периодически происходили встречи главы КГБ Крючкова с депутатами. Как это должно было бы выглядеть? На мой взгляд, хочешь донести важную информацию в интересах страны — собирай всех. По каким-то вопросам — всех, имеющих допуск к гостайне. Но он собирал только тех, кого высшая власть считала лояльными — не стране, а претендующей на монополию конкретной властной группировке. Представляете себе масштаб этого абсурда?

Вот, например, я — сын военнослужащего, офицера ВМФ, сам работал в оборонном институте, со всеми формами допуска, занимался подводными лодками. Я не мог понять, почему, если совещания проводятся ради защиты интересов государства, от меня надо информацию скрывать, а кому-то ее давать. Как мы — такие, как я, — на это должны были реагировать?

Оппозиция действующей власти не значит оппозиции государству. Информацию должны были давать всем, независимо от политических разногласий, но этого не делалось. Вместо работы на объединение перед лицом реальных противников сеяли рознь в Верховном Совете, делили депутатов на своих (лояльных) и врагов.

Притом что при решении большинства реальных вопросов, связанных именно с защитой интересов государства, принципиальных разногласий в связи с политическими предпочтениями, как правило, не было. Например, мне пришлось как-то от комитета по госстроительству принимать участие в обсуждении вопроса о выезде граждан из СССР. И я помню атмосферу этих заседаний. Там выступали представители спецслужб, давали данные, из которых следовало, что лавинообразно и сразу для всех открыть границы невозможно — слишком большой объем критически важной информации может быстро уйти за рубеж. Нужно успеть быстро перестроить систему защиты информации, гостайны. И не было там таких безумных свободолюбивых оппозиционеров, которые бы говорили, что нет, давайте вот прямо сейчас открывайте все границы для всех — и все. Все понимали, что держать границы на замке для своих граждан нельзя, но были готовы искать поэтапное решение.

Но было и другое — деление на «своих» и «чужих». И среди тех, кто были «чужие», естественно, могли появиться обиды. В том числе на радость внешним врагам. Сам я к числу таких «обиженных» не относился, но видел, что такой деструктивный процесс идет.

«1991 год: показатель — путч и реакция на него общества. Чем все закончилось — известно» Фото: ©Алексей Федосеев, РИА «Новости»

«ПОКА БЕРЕМ ИЗ РАЗНЫХ СИСТЕМ ЛИШЬ ХУДШЕЕ, НО НЕ ЛУЧШЕЕ»

— Если мы вспомним уже период 90-х, независимой России, в какой момент, с вашей точки зрения, общество «протрезвело» от того угара своих наивных представлений о демократических переменах? Окончательно, как многими признается, этот разворот произошел в 2000-е годы. Однако сейчас мы видим, как 90-е годы начинают романтизировать, особенно в глазах молодежи, не видевшей их, как период, когда все радовались свободе, а потом пришли нехорошие силовики и закончили эту прекрасную жизнь. Ведь реально недовольство наступившим хаосом было у людей почти сразу?

— Ну, власть и провластная пропаганда сейчас подает в СМИ все наоборот: что 90-е были дикие и лихие, а сейчас — все здорово. Пропаганда подзападная — скорее описанный вами вариант. Значит, у нас два таких противоположных пропагандистских вектора, и оба — неправда.

Что могу сказать через призму своего опыта? В 1989 году я баллотировался как кандидат, выдвинутый своим оборонным институтом, член КПСС — против первого секретаря Ленинградского горкома партии. И 70 процентов оказались за меня, точнее — против секретаря горкома. Вот таков был срез общественного мнения.

В 90-м году я баллотировался на 28-й съезд КПСС. Тогда Горбачев выдвинул идею, что партия должна уйти от управления государством. У меня была другая идея: нельзя бросать штурвал, оставлять самолет без управления. Надо разделить КПСС на конкурирующие структуры, плюс содействовать созданию других партий — создать не на пустом голом месте, но на этой основе конкуренцию в управлении. И вот более 70 процентов коммунистов в моем тогдашнем округе голосовали за эту идею — не бросать штурвал, но создать реальные механизмы конкуренции. Обратите внимание: принципиального противоречия между большинством граждан и коммунистами не было. Противоречие было между обществом и правящей бюрократией.

1991 год: показатель — путч и реакция на него общества. Чем все закончилось — известно.

А вот 1992 год уже дал изменения. Я был тогда начальником контрольного управления президента и, например, вносил в течение полугода последовательно три представления на снятие с должности «губернатора №1» — тогдашнего главы Краснодарского края, который был первым назначен Ельциным после путча как «герой», но тут же стал раздавать лучшие бывшие партийные здания родственным коммерческим структурам и т. п. И настрой населения за это время изменился: симпатии жителей быстро вернулись к бывшему партийному руководителю края Кондратенко. В этом смысле лето 1992 года было уже поворотным в ряде регионов.

А потом был 93 год, расстрел из танков парламента — и выборы в Думу, которые уже никак не дали преимущества «реформаторской» властной группировке.

А лето 1996 года — выборы президента. Тут уже принципиальный раскол по регионам. Часть регионов — «красные», а часть, скажем условно, — «белые». То есть период максимального раскола общества, в том числе по региональному признаку, с реальной опасностью раскола страны, пришелся на 1996-й год.

После этого — 1999-й и далее — властная группировка просто взяла на вооружение многое из идей и лозунгов левых, коммунистических и патриотических сил. И тем сумела себя при власти сохранить и стала методично и целенаправленно вышибать из-под левых и патриотических сил социальную базу. В том числе, я имею в виду и знаменитую фразу Путина о «крупнейшей геополитической катастрофе». С точки зрения вашего вопроса важно, что он здесь лишь пошел за мнением общества.

— Образ СССР — ведь появляются уже поколения людей, которые там не жили, для них это история. Этим образом кто-то их пугает, кто-то, наоборот, призывает видеть в нем утраченный идеал. А с вашей точки зрения, что должен сегодня дать советский опыт?

— Скажу, как и все, известную банальность: надо брать лучшее и отказываться от худшего. Но важно, что мы под этим понимаем? Солидарность, которая была между людьми, меньшее социальное расслоение, ответственность властителей, частично (до определенного уровня) все-таки реализовывавшаяся ранее, в том числе через партийные механизмы, недопущение разграбления своей страны, недопущение сдачи ее стратегических интересов, созидательная (а не спекулятивная) экономика, приоритет науки и образования... Так это лучшее из прошлого мы понимаем. А наши власти понимают лучшее оттуда иначе: несменяемость и безответственность высшей власти, право на произвол, зажим свободы слова и собраний...

Деструктивная получается «конвергенция»: пока берем из разных систем лишь худшее, но не лучшее.