Кирилл Разлогов: «Все люди говорят по-арабски и вот тут понял, что это мусульманский фестиваль. Родные языки у них другие, но арабский — язык Корана — для них, как говорится, общий» Кирилл Разлогов: «Все люди говорят по-арабски и вот тут понял, что это мусульманский фестиваль. Родные языки у них другие, но арабский — язык Корана — для них, как говорится, общий»

«НАЗВАНИЕ КАЗАНСКОГО ФЕСТИВАЛЯ СОЗДАЕТ ПРОБЛЕМЫ»

— Кирилл Эмильевич, каждого героя или участника казанского кинофестиваля спрашивают о том, что же такое мусульманское кино...

— Меня и спросили на самом первом фестивале. Первый вопрос на первом фестивале был именно такой: что такое мусульманское кино?

— Как раз поэтому спрошу вас иначе: каким бы был ваш шорт-лист лучших фильмов мусульманского кино за все времена?

— Это довольно сложно, если мы берем фильмы, действие которых происходит в обществе, где главное вероисповедание — ислам, то список будет очень большой. Все иранское кино туда попадет, почти весь Ближний Восток, кроме Израиля. Там можно выбирать. Но есть и непосредственно мусульманская тематика. Скажем, иранская картина «Мухаммад: посланник Всевышнего», которую показывали в Казани. В этом году здесь демонстрируют анимационную египетско-татарскую картину («Хабиб Аллах Мухаммед. Пророчество и родословная» Фаниса Камала — прим. ред.), которая рассказывает о легенде, предшествующей рождению пророка Мухаммеда. Вот это чисто мусульманское кино — все картины, связанные с образом жизни мусульманских стран... Поэтому выделить тут лучших непросто. Вот скажут: а назовите пять лучших христианских картин! И сразу начнешь говорить о Мартине Скорсезе и его «Последнем искушении Христа».

— Так фильм Скорсезе — это все-таки христианское кино или антихристианское?

— В том-то и дело, тематика христианская, а трактовка ее... Или здесь на фестивале, скажем, у нас есть картина «Нагорная проповедь», которую сделала буддистская монахиня из Кореи. Тематика вроде христианская, а обсуждается «Нагорная проповедь» как интеллектуальная проблема, а вовсе не как религиозная, поэтому здесь очень много нюансов. Ясно, что религия остается одной из тем киноискусства, темой, которой предпочитают не касаться или касаться только в том случае, когда там есть острые социальные конфликты. Есть картины, основанные на вере: все, что связано с Гробом Господним, с Иерусалимом, со взаимоотношением мусульманства и христианства. Или о проблемах, связанных с бракосочетанием, когда требуют у одного из супругов, чтобы он оставил свою веру.

— Когда «Мухаммад: посланник Всевышнего» открывал в прошлом году КФМК, то здесь говорили о том, что он запрещен показу в целом ряде мусульманских государств. В этом году египетский режиссер фильма-открытия «Наш проповедник» также признался, что его картину не показывают в арабских странах. Нет ли здесь парадокса, когда кино, которое демонстрируют на фестивале мусульманского кино (единственном в мире), запрещено в мусульманских странах?

— Парадокса нет. Сейчас много христианских фестивалей, где показывают картины, которые в половине христианского мира запрещены. Дело в том, что с этой точки зрения всегда большую опасность представляют не представители другого вероисповедания, а представители своего вероисповедания. Точно также в советское время западные фильмы, идеологи и так далее представлялись менее опасными, чем диссиденты, которые придерживались марксистских и ленинских взглядов, но располагали их не так, как ортодоксальная власть. Поэтому главные враги в государстве, в том, что происходит, если ты не ортодокс-мусульманин, ты больший враг, чем неверный, который живет на этой территории, право на существование оного на этой территории (в известных рамках, конечно) признают.

Поэтому здесь очень много и теологических, и искусствоведческих вопросов, которые стопроцентного решения не имеют, тем не менее я не очень уверен, что в Казани проходит единственный фестиваль мусульманского кино, декларирующий себя таковым. Если это, скажем, фестиваль регионального кино на Ближнем Востоке, то он все равно будет мусульманским. Поэтому здесь уникальность разве что в самом названии, которое в такой формулировке создает проблемы.


— В том числе и для отборщиков?

— Для отборщиков и для образа фестиваля, оно дает основания упрекать, что тот или иной фильм не мусульманский. Вот на этом фестивале у меня было ощущение, что, собственно говоря, фильмы программы — это просто кино, сделанное в странах мусульманского мира. И вот эта более широкая трактовка наиболее плодотворна.

Но где точно ощутил, что я на мусульманском фестивале, так это когда мы были в VIP-зале с начальниками и главными гостями, и в какой-то момент я понял, что язык международного общения за этим столом — арабский. Все люди говорят по-арабски, как мы говорим по-английски, когда присутствуем на западном фестивале. И вот тут понял, что это мусульманский фестиваль, потому что арабский язык — это не язык всех тех людей, которые там были. Родные языки у них другие, но арабский — язык Корана — для них, как говорится, общий.

— В одном из интервью вы заметили, что кино из арабских стран играет на международных фестивалях все более заметную роль. А в целом как выглядит сейчас география фильмов из мусульманского мира?

— Здесь, в Казани, в программе есть Катар, есть Саудовская Аравия, где кино как такового мало, но сейчас они очень много денег вкладывают в производство именно арабских фильмов. Есть страны Ближнего Востока, есть страны, где мусульманская религия очень влиятельная, но это не ощущается в кинематографе. В турецком кино опять-таки присутствует мусульманская проблематика. Если брать, например, Стамбул — город, который наполовину чисто мусульманский, ортодоксальный, а на другую половину чисто европейский и раскованный — смотря в какой квартал ты попадешь.

— Самый известный турецкий режиссер Нури Бильге Джейлан мог бы попасть в программу казанского фестиваля?

— Мог, конечно, хотя Нури Бильге Джейлан больше увлекается русской классической литературой, чем Кораном и его трактовками. Конечно, в его фильмах есть вещи, связанные с ортодоксальной религиозностью, но еще больше вещей, взятых у Толстого, у Чехова, потому что он воспитан на этой литературе. Турецкое кино сейчас на подъеме, иранское кино сейчас на подъеме. Ну Ирак —  была война, поэтому там совсем немного картин. Если брать такие страны, как Казахстан, то там светских картин не меньше, чем религиозных, касающихся религии. Там скорее будут противоречия кочевников и лошади, которые играют большую роль в культурном образе страны. Поэтому это все очень интересно.


«Я С ОЧЕНЬ БОЛЬШИМ ИНТЕРЕСОМ СЛЕЖУ ЗА ВСЕМИ НАШИМИ БОРЦАМИ ЗА НРАВСТВЕННОСТЬ»

— Как российское кино реагирует на тот религиозный подъем, который вроде бы существует в России?

— Не сколько существует, сколько официально поощряем. На чем была построена светская религия коммунизма? Это была большая борьба против православия, против религии, потому что коммунистическая религия должна была объединить все страны на территории России, должна была дать им общую веру. Как тогда казалось, нужно было истребить все те веры, которые тогда существовали в России. И как только коммунистическая общая религия сильно ослабела, не скажу, что полностью рухнула, но сильно ослабела... В свою очередь российский коммунизм был результатом православия...

— И перенял у религии какие-то характеристики?

— Скажем, в царском правительстве несколько министров должны были быть православными. Ну а в коммунистическом правительстве все министры должны были быть членами партии, но принцип тот же самый. Поэтому да, кино на это реагирует. Есть официальные православные фильмы, которые не всегда самого лучшего качества.

— А есть качественный подобный кинопродукт?

— Качественный продукт есть, хотя, может быть, не великий: «Поп» Хотиненко, «Остров» Лунгина. Это картины, которые декларируют себя как православные. Но были картины, сделанные в коммунистическую эпоху, которые были значительно более православные, чем эти. Тот же «Андрей Рублев» и все творчество Тарковского. Но поскольку Тарковский жил в эпоху, когда христианскую... веру надо было скрывать, у него очень глубокие, многоплановые фильмы, он под многими покровами все это скрывает. И когда ему дали возможность делать открыто религиозную картину «Ностальгия», она оказалась значительно менее интересной, потому что там все было открыто.

Были экранизации Священного Писания с первых лет истории кино, много фильмов, которые рассказывали о страстях Христовых. А уж как Сесил Блаунт Демилль любил Ветхий Завет — это трудно себе представить, потому что народ с восторгом мог смотреть на секс, кровь и насилие, потому что это разрешалось показывать, потому что это было в Священном Писании.

— В России нынче эта тема обсуждается в связи с «Матильдой» Алексея Учителя...

— История с «Матильдой» интересна тем, что она более психоаналитическая, чем религиозно-политическая. В основе ее лежит, думаю, очень убогая влюбленность Поклонской в образ Николая II, поэтому это ее затронуло как женщину, сам факт того, что у ее возлюбленного была другая возлюбленная, другого вероисповедания да еще балерина. Императрицу она как-то терпела, а эту — нет. Туда наложилась еще история канонизации Николая II, он был канонизирован как мученик. Но это отнюдь не утверждало, что все, что он делал в жизни, есть деяния святого. Поэтому одно наложилось на другое, нашлась одна безумная девушка, которая обладала еще очень сильным влиянием — и как красивая женщина, и как выходец из Крыма, — и зациклилась на этой истории.

Есть в каждой стране группа сумасшедших, которые готовы на этом основании греметь. Народу дай возможность только писать на статуи и сжигать храмы, они тут же за этого возьмутся. К счастью, желание людей убивать друг друга, которое тоже есть у значительной части населения, у нас локализовано в Сирии и в Донецке. Люди, которые хотят убивать, не только расстреливают одноклассников где-нибудь под Москвой (это уже чистая патология), таких и в Америке много. Но они могут записаться добровольцами, ехать в Донецк и спокойно, с чувством собственного достоинства убивать людей. Однако когда не пресекаются попытки такого вандализма, поджогов кинотеатров...


— Не боитесь, что на официальную премьеру «Матильды» в Мариинском театре придет какой-нибудь стрелок или бомбометатель?

— Я не знаю, придет или не придет. Вполне возможно, что придет. Пришли люди, постреляли. Но я бы опять-таки не стал связывать это с чисто религиозными чувствами, скорее взял бы томик Фрейда и посмотрел, каким образом вот это неудовлетворенное влечение приводит к таким странным законодательным последствиям. Я с очень большим интересом слежу за всеми нашими борцами за нравственность в том же парламенте, потому что во многом это политический конформизм и стремление выслужиться. Быть еще более ортодоксальным, чем глава государства, тем самым нравиться ему в большей степени — это одно. А в «Матильде» вещь значительно глубже, потому что здесь действительно идет речь о каких-то глубоких психических процессах. Вместо того чтобы отправить девушку на лечение и как-то ей помочь, это выражается в таких вот странных, отнюдь не безопасных общественных прениях.

А так естественно, что развивается мистицизм. Как только допустили это, как только закрыли марксизм, сразу появился Кашпировский, гадалки, появилось огромное количество мифических, неортодоксальных учений, возрождались какие-то традиции языческие. Дальше есть мощи священные, я с большим уважением, конечно, к этому отношусь. Появилось еще все то, что связано с астрологией, со всем этим. Это естественно, людям хочется знать будущее, хочется понять и истолковать мироздание. И люди, которые придумывают связанные с этим концепции, на это работают. Но это очень серьезная и опасная вещь в том смысле, что, если ты официально на каком-то этапе это не пресечешь, это может вылиться в какую-то очень кровавую историю, что, к сожалению, у нас на глазах происходит.

— Есть еще одна тенденция: авторы картины, где православная церковь и отдельные ее представители показываются в неприглядном ключе, сразу же объявляются врагами России и так далее. «Левиафан» Звягинцева, «Ученик» Серебренникова и так далее...

— Мы же не вчера родились, во всяком случае, мое поколение, мы долго жили в коммунистическом государстве, где любая критика коммунизма как такового была государственным преступлением, и за это могли посадить в тюрьму. Сейчас, к счастью, пока до этого не дошло, но в этом направлении движение есть. И что самое это опасное — это поддерживается общественным сознанием. Я не знаю, наверное, был период, когда этот коммунистический экстремизм поддерживался общественным сознанием тех людей, которые выиграли Гражданскую войну. Но я-то застал уже тот этап коммунистического внушения, когда это перестало быть живой верой.

Но ясно, каким образом это все влияет на общественное сознание и каким образом преломляется в политике, в идеологии. Поэтому сейчас ничего такого особенного не происходит, то же самое происходило тогда. Хотя это не очень объясняет, почему посадили Серебренникова, это действительно некая загадка, кому он в такой степени помешал. Но наверняка есть какая-то разгадка. Просто так ничего не бывает. Все остальные вещи лежат на поверхности. Когда я читаю исторические книги, то вижу, что происходило с православием в Российской империи, вижу ту же самую систему, которая трансформируется через какие-то работающие каналы. Любое государство защищает себя, защищает какие-то вещи, которые оно считает основополагающими. Есть хорошо сформулированная графом Уваровым триада «православие — самодержавие — народность», все компоненты сейчас у нас наблюдаются вполне очевидно.


«СЕРЕБРЕННИКОВ — ОДИН ИЗ НАИБОЛЕЕ ИЗВЕСТНЫХ ПРЕДСТАВИТЕЛЕЙ РОССИЙСКОГО КИНЕМАТОГРАФА»

— Сейчас на просторах интернета можно встретить немало людей, которые не видели ни одного фильма или спектакля Кирилла Серебренникова, но имеют свое мнение о его творчестве. Причем не просто его имеют, но еще и отчаянно защищают...

— Ну как «Доктор Живаго» никто не читал, но осуждал...

— Поэтому вопрос: а каково ваше отношение к кинорежиссеру Серебренникову? Какое место он занимает в современном российском кинематографе?

— Он один из наиболее известных представителей российского кинематографа, он широко признан в мире, это одна из наших визитных карточек в мировом кино. Он, безусловно, очень яркий, талантливый, увлеченный человек, и именно эта увлеченность делает его нереальным в глазах людей, которые его хорошо знают, идею, что он для себя эти 68 миллионов забрал или дачу купил для своей любовницы или любовника, поскольку он другой сексуальной ориентации, что тоже играет определенную роль. Потому что явно, если он в какой-то степени присвоил деньги с этого проекта, то он потратил их на другой, свой же творческий проект.

Другое дело, что есть какие-то вещи, связанные с более глубокими корнями, с функциями нашего законодательства, с особенностями функционирования, с политическими проблемами. Но опять-таки, как в случае с Поклонской, я склонен думать, что за этим стоит глубоко личный конфликт с каким-то человеком, который обладает достаточной властью, чтобы всю эту машину запустить. Эту загадку я бы хотел разгадать.

— На ваш взгляд, какая картина лучшая у Серебренникова?

— Мне нравится «Ученик», хотя она может быть слишком лобовая. «Изображая жертву», по-моему, очень хорошая картина, хотя ее сегодня вообще нельзя показывать, она вся в нецензурной лексике. До последнего времени кинематографическое творчество было для него вторым занятием после театра, и когда на Каннском кинофестивале представляли «Ученика», то говорили: «Вот известный театральный режиссер, который сделал картину». Поэтому он в первую очередь человек театра, и здесь мне кажется парадоксом тот судебный процесс, который идет в форме театрального представления. В нашем сознании вырастает эта форма театра...

— На ваш взгляд, почему именно Серебренников из своего поколения российских кинематографистов вошел в число режиссеров для больших европейских кинофестивалей?

— Серебренников вошел туда как знаменитость, пришедший из другого мира, как Питер Брук, который тоже был центром театра, но сделал картину «Марат/Сад» и сделал картину «Модерато кантабиле» и вошел в этом мир как великий театральный режиссер. Точно так же, как в мир кино входит, например, известная модель. Массовая культура порождает вот этих фантомов популярности и величия. Если бы знаменитый футболист сделал фильм, он тоже имел бы очень серьезные шансы попасть на Каннский фестиваль. Футболистов показывают в фильмах, но сами футболисты фильмов не делают. Но если бы Пеле сделал, я думаю, что картина Пеле (не о нем, а им самим сделанная) тоже бы попала на Каннский фестиваль. Независимо от качества... Так что Серебренников попал вот в эту обойму как человек, который завоевал имя в другом, соседнем виде искусства, но такое значительное имя, что оно само по себе уже весит на этом фоне фестивальных имен.


«ЕСЛИ РАЗРЕШАТ ДЕЛАТЬ ФИЛЬМ, СТАВИТЬ СПЕКТАКЛЬ ДАЖЕ В ТЮРЬМЕ, ТО ЭТО БУДЕТ ДОВОЛЬНО ХОРОШИМ РЕКЛАМНЫМ ХОДОМ»

— Какую оценку вы бы дали нынешнему состоянию развития российского кино?

— У меня есть одно предложение: наверное, оно развивается нормально. У нас нет ничего такого особенного. В советском кино был период, когда оно развивалось нормально и стало великим. Эйзенштейн, Пудовкин, Довженко, Вертов — вот это поколение, которое сломало определенные каноны, просто потому что оно работало в сфере авангарда, в сфере поискового искусства и при этом хотело, чтобы это искусство было понято миллионам. Нигде в мире этого не было. Везде авангардное поисковое искусство было искусством башни из слоновой кости, рассчитанном на пять человек, которые его понимают. И самое значительное произведение было то, которое понимает автор и Господь Бог. Если понимает жена автора — это немножко похуже, если друзья автора — еще похуже и т. д. А их целью было создание такого великого произведения, которое будет не искусством касты, а демократическим искусством. И это породило абсолютно уникальный художественный феномен, который остался в истории.

Больше таких особых событий в истории советского кино не было. Были 30-е годы, когда Сталин хотел создать советский Голливуд, и он его успешно создал — Александров, Пырьев. Было военное время, когда преимущество нашего государства состояло в том, что мы все-таки победили в этой войне, дали образы этой войны, что-то отфильтровали, и это тоже осталось в истории. Но это не связано с качеством самого искусства, это связанно с качеством материала. Ну а дальше в период либерализации кино становилось лучше, в период затягивания гаек оно не становилось лучше, но становилось другим.

— Хрущевская оттепель обратила нас лицом к мировому кинопроцессу?

— Это «Баллада о солдате» и «Летят журавли», мы вошли в унисон с мировым процессом и отработали это. Дальше, в 70-е годы, был период так называемого застоя, цензуры и т. д., когда работали великие художники, которые творили великие вещи как бы в полемике с политическим режимом, — это Тарковский и многие другие. И, как мне кажется, такое относительное давление на художника оказалось плодотворным, потому что они были свободны от экономического давления, под которым жил весь остальной мир. С другой стороны, политическое давление не было давлением смертоносным, не убивало все живое, оно давило, но давало возможность высказаться. Поэтому сейчас, когда мы говорим, что советское кино было более крупным искусством, чем то, что пришло позже, мы в этом плане правы.

Самый ужасный период был в 1991 - 1992 годах, когда не было никакого политического давления, когда было огромное количество отмытых денег, когда делалось по 400 картин в год. И вот из этих картин не осталось почти ничего, потому что это был полный провал. А когда началось экономическое давление, то кино стало лучше, когда к этому добавилось политическое давление — оно стало еще лучше. Поэтому появился тот же Кирилл Серебренников, те, кого не уничтожали физически, не лишали возможности. При таком режиме — да, если Серебренникову разрешат делать фильм или спектакль в тюрьме, это будет довольно хорошим рекламным ходом!

«Мне нужно находить общий язык с молодыми слушателями. В тот момент, когда я называю «Игру престолов» среди своих любимых произведений, сразу возникает контакт»

«Я ДОЛГОЕ ВРЕМЯ ВЫСТУПАЛ И АНАЛИЗИРОВАЛ «ИГРУ ПРЕСТОЛОВ», НЕ ВИДЯ НИ ОДНОГО КАДРА»

— А что происходит в мировом кинематографе, стала ли индустрия сериалов для него реальным конкурентом?

— Сейчас телевизионные сериалы перехватили пальму первенства, а кино превратилось в своеобразный аттракцион. Вскочили бюджеты, разделился кинопроцесс, чего не было в начале и когда я начинал заниматься кино. Это на моих глазах происходит: вся повествовательность, вся психология и прочее ушли на телевидение, а в кино остались в основном аттракционы. История, рассказы — это ушло в телевизионные сериалы, что тоже форма кино, собственно говоря. Вот мы решали вопрос во ВГИКе: когда кончается история кино и начинается современность? И я так и сказал, что для меня современность начинается тогда, когда телевизионный сериал стал культурно важнее, чем игровой фильм. Это случилось, когда начался показ сериала Дэвида Линча «Твин Пикс».

— 1992 год получается.

— Начало 90-х, да. Мне позвонили мои друзья-американцы и сказали: посмотри обязательно! И это совпало с распадом Советского Союза, с этого момента началась, в общем-то, современность. Хотя на самом деле это уже не современность, это 90-е — почти 30 лет почти, какая это современность?

Сейчас начался другой период, который условно можно назвать цифровым, по-своему расстанавливающий вот эти акценты — виртуальная реальность и т. д., это уже новый период. А я как раз об этом знаю, поскольку читаю курс «Современный кинопроцесс». И в начале начинался современный кинопроцесс с конца 50-х — начала 60-х: Феллини, Антониони, Висконти, французская «новая волна», Чухрай — интеллектуализация кино на фоне того, что падала кинопосещаемость во всем мире, потому что развивалось телевидение. Через какое-то время я понял: какая это современность? Передо мной сидят в аудитории люди, которые еще даже не родились в это время. Значит, я начал думать, когда начинается следующая современность? Следующая современность у меня началась в 70-е годы. Тогда Голливуд перехватил инициативу, появились «Звездные войны», построенные на спецэффектах, и завоевали мировое признание. Прошло еще 15 - 20 лет, и появился «Твин Пикс»...

— Вы третий сезон «Твин Пикса» досмотрели до конца?

— Нет, но очень интересно. Однако с сериалами сложно. Вот я подумал, что мне нужно находить общий язык с молодыми слушателями. В тот момент, когда я называю «Игру престолов» среди своих любимых произведений, сразу возникает контакт. А если я назову «Твин Пикс», такой контакт не возникнет. Причем я долгое время выступал и анализировал «Игру престолов», не видя ни одного кадра. А потом оказался в самолете Москва — Сеул и посмотрел там целый сезон. После этого я купил на дисках все сезоны, которые были, и мы с женой вместе посмотрели от начала и до конца. И сейчас уже последний сезон смотрели по мере появления серий.

«Твин Пикс» — это другая история, вообще, очень хвалят вот этот сезон. Я жду момента, когда смогу сесть и спокойно посмотреть его от начала и до конца.


«КОМУ НУЖНО НАШЕ ЕВРОПЕЙСКОЕ КИНО, ЕСЛИ ЭТО ЕВРОПЕЙСКОЕ КИНО ЕСТЬ ВО ВСЕХ ДРУГИХ ЕВРОПЕЙСКИХ СТРАНАХ»

— Когда Россия наконец-то получит «Золотую пальмовую ветвь» в Каннах, все-таки со времен «Летят журавли» прошло уже больше полувека?

— Трудно сказать. Мы бы получили точно «Пальмовую ветвь» за «Андрея Рублева» если бы она была в конкурсе. «Ностальгия» не получила... Вообще, «Золотая пальмовая ветвь» — это явление конъюнктурное, политическое, а Гран-при жюри в Каннах — это явление художественное. А нынешнее стратегическое положение нашей страны не очень способствует тому, чтобы вручать эту самую «Пальмовую ветвь». Поэтому что-то такое удивительное должно произойти. Конечно, Андрей Звягинцев наиболее последовательно идет к цели, идет шаг за шагом, не прыгает сразу. Он в Венеции получил все сразу — и «Лучший дебют», и «Лучший фильм» (за фильм «Возвращение» — прим. ред.), первый прыжок у него был там. А потом в Каннах был и приз за лучшую мужскую роль («Изгнание» — прим. ред.), за лучший сценарий («Левиафан» — прим. ред.), сейчас получил спецприз жюри («Нелюбовь» — прим. ред.). И так, шаг за шагом, может быть, он дойдет до «Пальмовой ветви». Никита Сергеевич Михалков тоже надеялся получить ее за «Утомленных солнцем»...

— Но его обошел Тарантино с «Криминальным чтивом».

— Там было «Криминальное чтиво», но Михалков взял реванш в тот же год, когда получил «Оскар», а «Криминальное чтиво» не получило «Оскара». Другое дело, что это был «Оскар» за лучший неанглоязычный фильм, но это уже другой вопрос.

— В общем, политическая обстановка влияет на перспективы российских картин.

— Это влияет, да. Хотя, с другой стороны, фильмы из Якутии у нас прорываются на международные фестивали. Вот экзотика. Потому что вся наша неэкзотическая кинематография, знаете, у нас вообще многие любят говорить: «Мы делаем европейское кино». Кому нужно наше европейское кино, если это европейское кино есть во всех других европейских странах. А за всеми этими европейскими картинами есть лобби, есть фирмы, есть влияние, есть связи. За нами всего этого нет. В этой конкуренции среди равных нам как бы нет дороги. Мы можем побеждать, как в случае с советским кино, только неожиданным ходом. Такого неожиданного хода, исключая арестов режиссеров, у нас нет. Поэтому с этой точки зрения бывает сложно. 

Я думаю, что «Пальмовую ветвь» мы когда-нибудь получим, но еще более вероятно, что Канны потеряют свое влияние из-за конфликта с Netflix. 

— Этот конфликт грозит такими радикальными последствиями?

— Это главный конфликт современности, главный конфликт последнего фестиваля, потому что они взяли две картины Netflix, а Netflix сказал: «Да, мы выпустим вас в прокат в тот же день, пустим стримингом». Так они делают во всем мире. А во Франции есть закон, по которому для того, чтобы дойти до стриминга, нужно, чтобы прошло четыре года. И они не знают, что делать сейчас. Вот это главная проблема.

— И Каннский фестиваль может в этих условиях исчезнуть в своем привычном виде?

— Фестивали вообще могут исчезнуть как институт, связанный с коммерческим показом. Как институт для показа всяких маргинальных вещей он останется, а вот влияние на бизнес фестивалей исчезает, потому что Amazon, Netflix, все эти компании, которые выпускают кино в интернете одновременно с кинотеатрами, конечно, убийцы для Каннского и Венецианского фестивалей.

Так что обычно происходит как? Что-то теряет очень сильно влияние, и тут же ты с легкостью туда попадаешь. Значительно легче стало пробиться в члены Российской академии наук, после того как она была фактически ликвидирована. Был у нас крупный журнал «Коммунист», куда пробиться было невозможно, а потом мне стали звонить каждый месяц и спрашивать, нет ли у меня для них статьи. Так что вполне возможно начнут звонить из Канн: «Нет ли у вас для нас фильма, который мы могли бы показать в конкурсе?»