Александр Секацкий: «Мы вдруг поняли, что новый царь не предатель. Это невероятно много»

Александр Секацкий: «Я думаю, что это недоразумение — воспринимать империю как что-то тяжкое и неповоротливое. Даже если в территориальном отношении она более-менее стабильна, это не так во всех других отношениях» Фото: CC BY 3.0, commons.wikimedia.org

«Че Гевара говорил: «Революция как велосипед — если не движешься вперед, то падаешь». Так и с империями»

— Александр Куприянович, Россию нередко называют мостом между Востоком и Западом. Но что случится, если этот мост вдруг будет разрушен или всякое движение по нему блокируют, как этого добиваются сегодня наши противники?

— Я думаю, что претендентов на роль моста между Востоком и Западом достаточно много. Таковой, к примеру, считает себя Турция. Иногда приходится слышать, что и Польша рассматривает себя в похожем качестве. Впрочем, громче всех на эту роль сегодня пробуется Украина. Однако ничего выходящего за пределы банальности здесь нет.

В отношении России надо сказать, что это и вправду уникальная, аутентичная, независимая цивилизация — с повышенной восприимчивостью, в чем есть свои плюсы и минусы. Можем в связи с этим вспомнить немецкого философа Освальда Шпенглера, автора знаменитого «Заката Европы». Шпенглер вообще считал, что единство под названием «культура-цивилизация» достаточно герметично, замкнуто и реализует только собственный исходный узор. Когда реализация динамического узора завершена, тогда иссякает воля к творчеству или витальность. Однако философ допускал возможность продления отпущенного срока существования. Такую уникальную операцию Шпенглер называл псевдоморфозом: это когда в определенный момент какая-нибудь культура вдруг откладывает свою участь по непонятным причинам и начинает реализовывать чужую. При этом своя собственная культура, согласно Шпенглеру, «не в состоянии задышать полной грудью и не только не доходит до складывания чистых, собственных форм, но не достигает даже полного развития своего самосознания». Примеров псевдоморфоза у него два: Ближний Восток после Александра Македонского (так называемая эпоха эллинизма) и Россия при Петре I и после него. Как считал немецкий философ, наша страна отложила свой исходный узор и стала реализовывать чужие программы-смыслы. Впрочем, мы не обязаны верить Шпенглеру, поскольку решающие заимствования — это в каком-то смысле свидетельство силы культуры, ее пластичности и жизнеспособности. Способность к заимствованиям и неразрушаемость ими — это вообще великое дело. В этом смысле многие всемирные достижения опирались на формы успешной рецептивности, от проекта ракеты Циолковского до «Русских сезонов» Дягилева в Париже, избранные саженцы человечества неплохо прижились на нашей почве. Это нас и отличает, потому что большинство мировых культур все-таки гораздо более герметично, чем российская.

— Шпенглер просто не дожил до послевоенной Японии. Вот тогда бы у него появился еще один яркий пример псевдоморфоза — того, как японцы, сымитировав западную технократию, построили новую высокотехнологичную цивилизацию.

— Да, совершенно верно. Впрочем, пример Японии не единственный — некоторые страны Юго-Востока тоже поступили подобным образом. Но тут многое зависит от хрономасштаба. Всегда можно продлить собственное существование, отложив предписанную тебе участь. По крайней мере, такое правило действует для культур-цивилизаций. Другое дело, насколько это тебе нужно и насколько это выигрышный ход? Однако исторически это вполне допустимо и интересно и повышает то, что называется хроноизмещением мира. Речь идет о возможности соединять несколько времен, сплетать между собой параллельные потоки истории. Чем больше таких вхождений, тем богаче культура и тем на большее она способна.

— Так не есть ли Россия — преодоление этой шпенглеровской герметичности? Быть может, мы закладываем основы для будущей мировой культуры, в то время как Запад пытается строить мировую цивилизацию?

— Согласен. Это в том числе и непременное следствие имперской сборки. Любая империя претендует на всеприсутствие, иначе она не империя. Это выявилось еще в известном споре Александра Пушкина с Петром Чаадаевым: полемизируя с «Философическими письмами», Александр Сергеевич указывал на наши всеприсутствие и всепреемлемость, которые, кстати, принесли нам и немало бед. Мы знаем, что заимствованные идеи утопического социализма именно в России привели к самым плачевным последствиям. Помните это знаменитое изречение из «Вех» (философско-публицистический сборник, вышедший в 1909 году, — прим. ред.), что когда немец препарирует лягушку, то он ее просто препарирует, а когда это делает русский нигилист, то он тем самым решает основные вопросы бытия. Таковы тоже характерные для России утрированные заимствования, доведенные до предела и даже выведенные за предел. Впрочем, это своеобразный экзистенциальный налог, который приходится платить за нашу готовность попробовать прожить самые различные формы исторического опыта. Риск всегда сопутствует и великим деяниям, и готовности к ним.

С другой стороны, микрозаимствования с Востока тоже существовали в нашей истории. Вспомним, как в советскую эпоху были популярны японские хайку, танки и вообще японская поэзия. Вспомним интерес к китайской философии и в частности к даосизму, повлиявшему на позднюю культуру СССР, включая советский андерграунд. Конечно, пока еще рецепции с Востока гораздо меньше. С другой стороны, та же кочевая империя Чингизидов была прекрасно адаптирована и принята в состав формирующего тела московской государственности. Так что Россия — это действительно одна из самых открытых культур, которая готова опробовать многие версии, предложения, практики и стратегии иных культурных кодов. Причем с сохранением их внутренней сути. Ведь, скажем, глобализация — это тоже универсальная апроприация, но путем обезвреживания заимствованных элементов. Все они выстраиваются в очередь, ранжируются, выставляются на витрины — от африканских масок до буддийских четок. Культура России умудряется сохранять заимствованное без его «обезвреживания», а иногда даже странным образом усиливать чужие узоры, которые предъявляются к проживанию внутри нашего культурного пространства.

— Вы назвали империю Чингизидов кочевой, и это действительно так. Но в массовом сознании империя воспринимается как что-то очень неповоротливое и громоздкое. Если такая махина куда-то откочевывает, то мало никому не покажется.

— Я думаю, что это недоразумение — воспринимать империю как что-то тяжкое и неповоротливое. Даже если в территориальном отношении она более-менее стабильна, это не так во всех других отношениях. Как сказал в свое время Че Гевара, «революция как велосипед — если не движешься вперед, то падаешь». Так и с империями. Либо империя нацелена на сверхзадачу и развивается, либо движется в сторону мерзости запустения. Поэтому номадизм, на мой взгляд, органично встроен в имперскую сборку, тем более в российскую. Начиная от кочевой империи Чингизидов и заканчивая нашей многоукладностью, принципиально неустранимой. Иногда говорят о едином правовом поле как о высшей ценности, но любая восходящая империя включает в себя несколько правовых полей, такой имперский плюрализм почему-то воспринимается как скандал для господствующей политологии. У нас есть разные слои законопослушности, есть те, кто оседло живет на своем месте, но, как только появляется пассионарный элемент, наделенный витальностью, все тут же приходит в движение. Возьмем для примера казачество — абсолютно органичный феномен Российской империи. Но ведь это номадизм! Наши землепроходцы — тоже типичнейший пример номадизма. Эти динамические элементы, насыщенные витальностью и пассионарностью, и составляют нашу суть.

Я, например, различаю три номадические скорости. Первая — это «унесенные ветром»: вынужденные беженцы, которых сдвинули с привычных мест война, голод или что-то подобное. Так что первая номадическая скорость — вымученная, из разряда «взяли и заставили». Вторая наиболее интересна, поскольку как раз она способна разворачивать социальные смыслы. Эта скорость органично присуща Российской империи и хорошо прослеживается в наших землепроходцах, полярниках где-нибудь в Антарктиде и отважных авиаторах. Она нашла отражение даже в песенном советском фольклоре. Как пел Марк Бернес, «Бананы ел, пил кофе на Мартинике, Курил в Стамбуле злые табаки, В Каире я жевал, братишки, финики — с тоски. Они, по мненью моему, горьки». Это соответствует представлению о том, что ты мореплаватель, землепроходец, полярник или казак и, даже если ты ведешь оседлый образ жизни, это не значит, что твои дети потом не очаруются суровой красотой Северного или Южного полюсов. Это аутентичное бытие империи — номады входят в ее состав.

Наконец, третья номадическая скорость — это индивидуальное излучение без соприкосновения с веществом социальности. Можно сказать, что первая номадическая скорость позволяет выйти на орбиту, вторая — преодолеть земную орбиту, а третья — выйти за пределы Солнечной системы. Поэтому номады на третьей номадической скорости — это абсолютные одиночки, и ни в какие социальные отягощения они не вступают. Однако сама способность к третьей номадической скорости сильнее всего обогащает человеческую культуру. Пример тому — множество великих авантюристов, хотя часто они даже не сохраняют своих имен в истории, поскольку сама категория авторства для них, быть может, не очень важна. Впрочем, могу назвать в этом ряду Мату Хари (знаменитая голландская танцовщица, шпионка и куртизанка первой половины ХХ века — прим. ред.). Несмотря на многочисленные легенды о ее жизни, в ее биографии, по сути, не к чему прицепиться — перед нами фигура, избегающая всяческих идентификаций. Наверняка и в русской истории мы найдем немало таких личностей.

— Можно вспомнить в связи с этим даже святых православных подвижников, которые в абсолютном одиночестве и вне всякой социальности уходили в пустыню. Да, они потом обрастали монастырями, но начинали, как правило, совершенно одни.

— Да, это верно. И даосские отшельники действовали так же. Социализация шла за ними по пятам, но они все равно уходили. Это то самое номадическое излучение, которое иногда возникает в социальных телах, а иногда нет. Но если империя на подъеме, там обязательно актуализуются все три номадические скорости. Одни из них апроприируются империей, а другие просто служат свидетельством того, что мы видим перед собой «душу живу» — нечто подлинное и живое, и в этом проявляется повышенный градус номадического излучения.

«Ритуальный жест в сторону России, направленный на ее стирание, никак не может нас удивить — примеров этому масса» Фото: «БИЗНЕС Online»

«Ценности европейской «фаустовской цивилизации» временно переходят на хранение к России»

— Сегодня Россию пытаются отменить, вычеркнуть из списка стран, которые есть на политической карте. При этом сама «культура отмены» имеет очень давнюю предысторию. К примеру, в Древнем Египте формой наивысшего проклятия было стирание имени человека со всех папирусов, глиняных табличек и надписей на саркофагах. Тем самым человек как бы выкидывался из истории и даже из вечности, поскольку, как верили египтяне, без имени душа не может существовать. Так поступали с провинившимися перед жрецами фараонами и другими высокопоставленными вельможами. В Древней Греции это уже называлось остракизмом и применялось к широкому спектру граждан. Однако предавать остракизму целые страны и культуры начали уже в наше время. Могут ли и с Россией поступить таким варварским, «древнеегипетским» образом?

— Не только могут, но уже поступают. Культура отмены, cancel culture — это вообще очень успешная стратегия, и она еще ни разу не давала сбоя. Мы можем апеллировать здесь не только к Древнему Египту, но и ко многим другим примерам. Помните, о чем писал Зигмунд Фрейд в «Тотеме и табу»? После смерти человека в первобытном обществе уничтожались не только его дом и имущество, но и самое имя. Это имя не передавалось следующим поколениям, однако потом оно все равно странным образом возникало, воскресало. Так что ритуальный жест в сторону России, направленный на ее стирание, никак не может нас удивить — примеров этому масса. Между прочим, даже ранняя советская цензура была таким ритуальным жестом. Однако, как бы ни было знакомо нам такое явление, это не отменяет его успешности как стратегии.

Россия не первый эпизод в применении cancel culture даже в наше время. До этого культура отмены опробовала себя в процессе устранения расизма, ксенофобии, гомофобии и так далее. Чему при этом мы стали свидетелями? Оказалось, что кем бы ты ни являлся — к примеру, великим философом, как Платон или Аристотель, — но, если ты был рабовладельцем, это автоматически означает, что твои философские взгляды никого не интересуют или, по крайней мере, оказываются где-то на втором-третьем месте.

— Хотя у Платона не было черных рабов.

— Не было, и это единственное, что спасает его репутацию перед BLM (Black Lives Matter) и их сторонниками. А вот если бы были — тогда совсем пиши пропало. Или, скажем, Джордж Вашингтон, первый президент США, который еще с детства владел десятком рабов и затем только увеличивал свое состояние как рабовладелец. Как с ним быть? Да и вообще, кто такие, к примеру, Карл Гаусс (немецкий математик) или же Майкл Фарадей (английский физик), как не обнаглевшие белые мужчины, которые совсем не думали о судьбе лесбиянок где-нибудь на Гаити и уже поэтому достойны проклятия — вплоть до того, чтобы снести их памятники и истребить на них всякие ссылки. Все это приводит к невероятной ситуации на гуманитарном фронте — европейском и американском, в котором царит настоящий террор новой цензуры. Не дай бог ты сделаешь какую-то не ту ссылку или, прежде чем выступать, не скажешь несколько вступительных слов, свидетельствующих, что ты точно не на стороне гомофобов… Тогда твое выступление может оказаться последним. Такая стратегия эффективно работает уже лет пять, и Россия в этом контексте — просто очередной эпизод. Но это именно эпизод, свидетельствующий о состоянии общества и умов. Потому мы должны относиться к этому достаточно спокойно, в некотором роде перетерпеть, обрести иммунитет, понимая, что сама суть cancel culture не эксклюзивно антироссийская. Россия тут просто подвернулась под руку.

— То есть это асфальтовый каток, который развернулся в нашу сторону.

— Да, это свидетельство глубокой денатурации, пересборки субъекта, где причастность к истории, к человеческой природе становится проблематичной и рассматривается как отягощение, как-то, что мешает синтезу нового человека. В этом смысле мы и вправду можем вспомнить наивные советские попытки не воспроизводить в публичном пространстве «классово чуждых элементов». Стирание репрессированных людей с публичных фотографий, ретуширование их лиц и силуэтов, замалчивание, выдавливание из памяти — все это в итоге не увенчалось успехом. Акции такого рода воспринимались как церемониальные жесты со стороны власти, но общество их не принимало. Внутри него неизменно сохранялся интерес к коммуникации с мертвыми. Только эпохе денатурации и социальной инженерии удалось добиться определенных успехов на этом поприще. Потому сегодня мы видим представителей западного истеблишмента или академического сообщества, которые начинают дрожать, как овечьи хвосты, при любом упоминании России рядом с их именем. Прежде европейские и американские ученые писали с нами совместные статьи, а сейчас разом от этого отказались. Они ведь помнят, что им причиталось за подозрение в гомофобии и что может воспоследовать за «неправильный» термин или местоимение. Их дистанцирование от России понятно — в этом плане «культура отмены» торжествует. А тех, кто не очень боится, настигают санкции — вспомним, как бывшего немецкого канцлера Герхарда Шредера лишили части привилегий за «связи с РФ», а его супругу уволили с работы по той же причине.

— А насколько глубоко, на ваш взгляд, российская культура интегрирована в мировую и западную? Как быстро нас можно забыть? Принято считать, что российское культурное наследие преимущественно связано с духовной сферой, а материально-технические ценности практически целиком — в компетенции Запада. Но, скажем, если Александр Попов изобрел радио, многоступенчатую космическую ракету придумал Константин Циолковский, а один из первых самолетов — Игорь Сикорский, то готов ли Запад от всего этого отказаться?

— Пока длится нынешнее наваждение, все вами перечисленное с легкостью может быть забыто. Однако все зависит от хрономасштаба. Временное торжество абсурда может разворачиваться в масштабе более или менее длительной истории. Понятно, что в конце концов все наше будет нам возвращено, но здесь и сейчас, в конкретном эпизоде противостояния и великой войны все это может затянуться надолго.

Что касается глубины нашей интеграции… Я бы, пожалуй, говорил не об интеграции, а о некоем нашем неизменном присутствии в мировой культуре. Россия с ее великой рецептивностью и всевосприимчивостью занимает важное место в культурном синклите цивилизаций. Это под вопрос не ставится. Другое дело, что, пока взбесившиеся новоявленные «хунвейбины», захватившие академическую власть, и обезумевшие элиты англосаксов учреждают новую историю, мы будем хранить память об их Платоне, Исааке Ньютоне, об их Георге Вильгельме Фридрихе Гегеле и так далее. Кстати, это уже делается нами в отношении Фридриха Ницше и Мартина Хайдеггера, которые в академической среде постепенно блокируются, как прежде блокировались социально и классово чуждые элементы. У нас же и Ницше, и Хайдеггер, независимо от внешних установок, свободно издаются и изучаются. Парадоксальным образом фундаментальные ценности самой «фаустовской цивилизации» временно переходят на хранение к России, которая ничего у себя внутри не собирается отменять. Как будет дальше — посмотрим.

— Мы разговариваем в вами в Петербурге, особом городе, который, возможно, больше других пострадал от сворачивания «западного проекта». От былого «окна в Европу» здесь не осталось даже форточки. Да и какой в ней смысл, если Запад повернулся к нам спиной? В чем теперь, по-вашему, предназначение Северной столицы?

— Да, Петербург — уникальный город, духовно многоярусный. Так было всегда. Мы знаем благодаря Павлу Крусанову что, помимо покойников, есть еще и «беспокойники» города Питера. К этому разряду относятся как литературные персонажи, так и жившие здесь авторы, оставившие свой след в истории города. Они все поразительным образом продолжают жить в нем, независимо от того, какой век у нас на дворе. Что касается того, что Запад повернулся к нам спиной, то это еще как посмотреть! Что представляет собой современная западная цивилизация? Здесь полезно будет припомнить рассказ мигранта Фаруха Мбалы, выходца из Сьерра-Леоне, который еще в ранней юности впервые оказался во Франции и увидел, как прекрасна эта земля:

«Родители привезли меня в Европу в 15 лет, и я сразу оказался в Париже, — вспоминал Мбала. — Что и говорить, я попал в мир чудес и диковинок: витрины, экраны, машины, тысячи непонятных мне вещей. Но не вещи и не картинки удивили меня больше всего. Больше всего удивили люди. Люди, которых я встречал на улицах, в кафе, в магазинах, в офисах… Я уже тогда поражался их бестолковости, пугливости — и никак не мог поверить, что это они построили величественные замки, основали университеты и напридумывали чуть ли не все, что способен придумать человеческий ум. Мне уже тогда казалось (а теперь я точно знаю), что те, придумавшие и создавшие, были совсем другими людьми, нисколько не похожими на этих. Эти просто пришли на все готовенькое и теперь не знают, что делать дальше. И я вдруг понял, что они такие же иммигранты, как и я, только хуже. Они могли бы стать законными правопреемниками покорителей мира, покоривших когда-то и науку, и нашу Африку, и, кажется, саму человеческую природу, но они промотали наследство своих отцов. Нельзя даже сказать, что они пользуются тем, что им досталось, — скорее как дети играют в игрушки: то в солдатиков, то в министров… на выборы ходят, словно взрослые, но если хорошенько прикрикнуть — захнычут.

Наверное, так же удивлялись пятьсот лет назад настоящие, великие европейцы Писарро и Фернандо Кортес, когда, высадившись в Америке, рассматривали грандиозные храмы, наполовину уже бывшие руинами. Рассматривали и не могли поверить, что встретившее их местное население могло иметь отношение к этим свидетельствам человеческого могущества. Вот и я, конкистадор из нищей Африки, с удивлением наблюдал, как аборигены робко прячутся среди своих руин — и трясутся от страха. Я понял, что трястись им осталось недолго» (цитируется по книге Александра Секацкого «Дезертиры с Острова Сокровищ» — прим. ред.).

То есть, поначалу ощутив себя во Франции чужаком, Фарух Мбала постепенно разглядел, что те, кто живет здесь, — еще бо́льшие чужаки, чем он сам. Он понял, что имеет такое же право на «французское наследство», как и сами французы. Я думаю, что в отношении России дело обстоит точно так же. Бесспорно, мы наследовали великие ценности, вплоть до англосаксонской науки, прижившейся здесь начиная с петровской эпохи. Но та постмодернистская тусовка, которая захватила власть в Европе, и те силы социальной инженерии — все эти восторжествовавшие «овечьи хвосты» — не способны ничего сохранить. Они стремительно движутся в сторону демонтажа, денатурации и тепловой смерти. Так что Запад прежде всего повернулся спиной к самому себе. А Россия реагирует на это, как может. Как мне кажется, здесь очень важно правильно расставить акценты, чтобы не потерять себя в этом духовном противостоянии.

«Неизменно, какая бы власть ни существовала, интеллигенты всегда вставали к ней в оппозицию. Будь это почвенники-государственники, которые вошли в состав государственной пирамиды, или же ультралиберальный Анатолий Чубайс — интеллигенция равно их отвергает как представителей госчиновничества» Фото: «БИЗНЕС Online»

«Если весь мир вознамерился удавить твою страну, это ведь еще не значит, что ты тоже должен быть на стороне этого мира»

— Современных российских патриотов нередко именуют государственниками, причем сам термин «государственник» превратился уже в своего рода синоним патриота. Между тем в истории российской культуры было больше примеров настороженного и даже враждебного отношения к государству как к безжалостному Левиафану. При ранних большевиках вообще получила распространение марксистская теория постепенного отмирания государства в будущем бесклассовом человеческом обществе. Не противоречит ли современный акцент на «сильное государство» этой тенденции, отчетливо прослеживаемой в русской культуре?

— Здесь есть некоторое противоречие, но оно из разряда творческих и движущих. Можно вспомнить определение Ницше, который считал, что по-настоящему сильное, уверенное в себе государство является таковым потому, что оно может позволить действовать своим внутренним противникам и даже совершать деяния против себя. И при этом будет заботиться об их безопасности, несмотря на то, что они, к примеру, ставят свое целью демонтаж этого государства. Но вполне возможно, что сил не хватит, и тогда государство вынуждено ограничивать самовластие и внутренний анархизм антигосударственных элементов. Однако в состоянии силы оно дает им определенный простор.

К этому стоит прислушаться — тем более что в истории России немало примеров такого отношения. Мы видим интеллигенцию, которая в нашей стране всегда оппозиционна к власти, с самого момента ее появления, со времен «неистового» Виссариона Белинского и ранее (смотря откуда отсчитывать историю «прослойки», как называли интеллигенцию в советское время). Неизменно, какая бы власть ни существовала, интеллигенты всегда вставали к ней в оппозицию. Будь это почвенники-государственники, которые вошли в состав государственной пирамиды, или же ультралиберальный Анатолий Чубайс — интеллигенция равно их отвергает как представителей госчиновничества. Но какой мы можем сделать из этого вывод? Двоякий, как мне кажется. С одной стороны, причина такого противостояния кроется в том, что наша интеллигенция (по-своему неотъемлемая часть русской идеи) тоже претендует на власть, но только на власть более высокого уровня — над умами и душами. Это гораздо более глубокая и качественная власть и по своей сути гораздо более тоталитарная, чем власть государства. Каждый автор, каждый писатель как бы заявляет: «Чувствуйте моими чувствами, мыслите моими мыслями». Это форма духовной экспансии, которая всегда находила поддержку в России, и история XIX столетия и некоторые фрагменты истории ХX нам это показывают. Тут, стало быть, интеллигенция конкурирует с государством.

С другой стороны, противостояние интеллигенции и государства может иметь объективные причины. Но в какой степени такое противоречие не разрушит государство? Это неустранимая внутренняя опасность — с одной стороны. Но с другой — неразрушаемость внутренними противоречиями есть важнейший показатель силы.

— Мы видим, что конфликт на Украине подогревается интеллектуалами, они смакуют его, а иногда и пытаются им дирижировать. Кто такой, к примеру, Арестович — одна из говорящих голов киевского режима? Бывший евразиец, психолог, теолог, вполне себе интеллектуал. Кто сегодня наиболее яростно критикует СВО, при этом имея российский паспорт в кармане? Странно, но еще вчера мы считали этих людей нашей интеллектуальной элитой. Да и сам национализм по своему происхождению головной, он разрабатывался в интеллектуальных кругах, прежде чем выплеснуться на знамена. Так какова степень вины современных интеллектуалов в кровавой бойне на Украине?

— Интеллигенция может высказывать любые предложения и выдвигать всевозможные формулы, но для того, чтобы они заработали, нужно соответствие какому-то внутреннему зову общества. Если этого соответствия нет, то, какие бы кто ни высказывал идеи, они останутся кимвалом бряцающим и водопадом шумящим. Поэтому мы не должны преувеличивать значимость «свободно парящей интеллигенции», а также выдвигаемых ей девизов и лозунгов. Например, в России как в аутентичной и органической империи кроме имперского самосознания есть еще и имперское самочувствие, готовность откликнуться на тот или иной зов. Возможна ситуация, в которой зов снизу есть, но интеллектуалы не очень-то могут дать на него ответ, потому что это трудно. Трудно сформулировать прасимвол, тот самый исходный узор совместного бытия, нелегко выделить даже обновленный прасимвол. К примеру, в 90-е годы в России существовало глубочайшее отчуждение между народом и интеллектуальным слоем, народом и властью, и имперский зов, казалось, был навеки истреблен. Но вот чудом появились первые признаки того, что все еще снова возможно. Как заметил один мой знакомый, «мы вдруг поняли, что новый царь не предатель». Это уже невероятно много, потому что два подряд «царя-предателя», которые правили страной в конце прошлого столетия, — слишком даже для великой империи. Но если царь не предатель, то для начала достаточно хотя бы этого. Сразу началась внутренняя подстройка, но она идет со своей скоростью, ее не всегда можно поторопить и ускорить.

Поэтому проблема не в том, какие будут предложены лозунги и девизы, а в том, как отреагирует само социальное тело. Станет ли оно проводником (или даже сверхпроводником) имперского зова или абсолютно посторонним и равнодушным к этому? В последнем случае все останется на уровне статеек и головных идей.

Что до Украины, то она, скорее всего, представляет собой другой случай. Для них была подготовлена по-своему уникальная роль стать выразителем идей «прогрессивного человечества». Это ведь так здорово — сознавать, что за тебя все «прогрессивное человечество». Что твои «жовто-блакитные» флаги превыше всех флагов ЕС. Что в очередь на аудиенцию к Зеленскому выстраивается весь западный мир, Это ощущение, попадая в резонанс, конечно повышает степень самосознания украинцев и даже их жертвенной готовности: а вот сейчас, дескать, «мы выиграем эту последнюю войну против мирового деспотизма». «Сейчас весь мир скажет нам спасибо». Вместе с тем вся эта искусственная экзальтация настолько чужда самой Украине как таковой, перед нами настолько химерное сочетание, что за пределами наваждения сразу становится ясно: это идея фикс, и она обречена. Однако на сегодняшний день она работает, и мы понимаем, как она работает. И это невероятно серьезный вызов для России. К тому же мы не можем не признать, что наши противники на поле боя сражаются мужественно, что осложняет нашу задачу, но, конечно, нисколько не отменяет ее. И поневоле представляешь себе, как какие-нибудь условные англосаксы сидят в своих укрытиях и радостно потирают руки: «Этого-то мы и добивались». В этом сражении Россия откликается на свой аутентичный имперский зов, а вот Украина как раз реализует чужую участь. Что ж, такое иногда случается в истории.

«Мы не можем не признать, что наши противники на поле боя сражаются мужественно, что осложняет нашу задачу, но, конечно, нисколько не отменяет ее» Фото: © Tsitsagi Nikita / news.ru via globallookpress.com / www.globallookpress.com

— Украина напоминает гладиатора, которому рукоплещет все агрессивно-прогрессивное человечество. Запад обеспечивает Киеву большой стадион со зрителями и фанатами, и это сильная поддержка даже с психологической точки зрения. А у России есть зритель, который может ей аплодировать? Или нам не нужны собственные фанаты на трибунах? Или наш зритель — Бог?

— В серии испытаний, которые нам приходится проходить, такое испытание было для России в какой-то степени неизбежным. Хотя очень бы хотелось, чтобы мы к нему получше подготовились. Но что есть, то есть. Мы в достаточно сложной ситуации — мы видим, как рукоплещут нашему врагу. Он сейчас «спаситель демократии, общечеловеческих ценностей», и в этом ажиотаже «до последнего украинца» готово воевать не только американское глубинное государство (кто бы сомневался), но и часть украинского общества. Что мы должны делать в этот момент? Некоторые проявляют малодушие и слабину — ведь так соблазнительно оказаться на стороне «прогресса», да к тому же в составе всемирной рукопожатной тусовки. И немалое количество людей, изо всех сил изображая из себя «рыцарей протеста», просто поддаются малодушию. Потому что сопротивляться этому соблазну трудно.

Но если весь мир вознамерился удавить твою страну, это ведь еще не значит, что ты тоже должен быть на стороне этого мира. Ты можешь найти в себе мужество и заявить: а я против. Увы, иногда требуется найти в себе мужество, чтобы с детской простотой сказать: я за своих солдат… Нечто похожее в истории России бывало, и не раз: в Крымскую войну 1853–1856 годов весь мир тоже был против России — прежде всего в лице тогдашних «передовых стран» Англии и Франции, решительно поддержавших Турцию. Хотя что им, казалось бы, увядающая Османская империя? Но и королевство Сардиния тоже на всякий случай объявило войну России и затем участвовало в подписании Парижского мирного трактата. Русско-японская война 1904–1905 годов — из того же ряда. Сейчас все то же самое, но только еще в большей степени. Ну не предусмотрена наша страна на их географической карте! Но это же не значит, что ты должен с этим согласиться. Где твоя стойкость, где твоя решимость, где твой выбор? Понимание этого, безусловно, придет. Любая империя на арене истории переживает свои трудные моменты и последующее торжество над ними. И это, как правило, самые яркие страницы, как показывает нам история Рима, Византии или Страны восходящего солнца, Японии.

— Мне вспоминается гимн эпохи Ренессанса, который любил цитировать Оруэлл: «Посмею быть Даниилом, посмею один против всех». Это вполне европейский принцип. Когда герой выходит «один против всех» и в результате чудом побеждает или красиво гибнет, а потом воскресает и все равно добивается триумфа — это вообще распространенный голливудский сценарий.

— Да, это, бесспорно, старый сюжет, но и это в том числе выпало сегодня на нашу долю. Исход зависит от стойкости и от выдержки, от умения держать удар, от степени консолидации, а это самые важные имперские качества. Постфактум потом легко судить: дескать, а как же иначе могло сложиться? Но мы-то живем сейчас, будущая развилка еще не наступила, и мы пока не знаем, чем закончится сценарий. Сможем ли мы в ситуации «вечной виновности» отстаивать свою правоту? Не доказывать, что ты невиновен, — это абсолютно бесполезно. Все равно не будет тебе оправданий. Виновность — это наш заведомо вынесенный приговор, и он не очень-то менялся в отношении России на протяжении столетий. То, что мы сейчас «одни против всех», вовсе не означает, что мы должны сдаться, перейти на сторону «прогрессивного человечества», присоединиться к культуре отмены и во всеуслышание кричать: «Ах, как мне стыдно, что я русский». А мне вот не стыдно. Петербургский писатель Владимир Шинкарев, написавший книгу «Митьки», апеллирует там к Ницше: «Если совершил ошибку, имей мужество не исправлять ее». Помните? Имеется в виду, что попытки дергаться, пытаясь как можно скорее исправить ошибку, зачастую даже хуже, чем сама ошибка. Не стоит трепыхаться, как вошь на гребешке, — это не подобает ни державе, ни империи, ни личности. От исторической вины ты все равно никуда не денешься. Единственное, что может от нее избавить, — это победа. Все решится на поле боя.

«Сейчас и вправду перед нами возникла ситуация, в которой можно творить этическую систему, схему образа жизни, примерно так же, как художник творит свои полотна и произведения» Фото: «БИЗНЕС Online»

«Нам перечислили новые смертные грехи: ксенофобия, гомофобия, расизм, консерватизм»

— В одной из ваших последних книг «Этика под ключ» вы вспоминаете о том, что именно с провозглашения новой этики когда-то начинался марксизм. Какую роль в современном потребительском обществе способна играть этика? Не распалось ли человечество на группы по признаку носителей «корпоративной этики», «партийной этики», «понятийной бандитской этики» и так далее, где ты безнравственен не потому, что ты кого-то убил или ограбил, а потому, что ты «чужой» и «не с нами»? 

— Россия безнравственна по определению с точки зрения современного человечества — точнее, фаустовской цивилизации. Если смотреть их глазами, то нет никаких шансов это изменить, кроме одного: упразднить эту чудовищную державу. А вот какая-нибудь Новгородская республика или Республика Алтай, которые образуются на руинах неправедного государства, уже смогут как-то претендовать на нравственность. Но поскольку такой вариант для нас неприемлем, то остается сохранять спокойствие и оценивать очередные обвинения с точки зрения, например, их изощренности. Ну пусть говорят, что мы монстры, что мы погрязли в архаике, но для нас это будет кимвал бряцающий и водопад шумящий. Не впервой, что поделаешь. Тут сразу приходит на ум недавнее изречение Путина: «Зачем нам такой мир, если там не будет России?» Это на самом деле очень точно сказано.

В связи с этим мне вспоминается одна сценка из КВН. На подмостках хриплыми голосами «профессора Лебединского» поют песню «Я убью тебя, лодочник!». Зал подпевает. Наконец откуда-то из последних рядов появляется и начинает пробираться к сцене человек с огромным веслом. Он идет, расталкивая толпу, и громко говорит: «А еще посмотрим, кто кого!» Так вот, сейчас Россия в роли этого лодочника. И мы действительно еще посмотрим, кто кого.

Что касается распада общечеловеческой этики на корпоративные группы — очевидно, что это именно так. Для этого существует множество причин. Одна из них заключается в том, что пресловутая денатурация, переход к новой, «облегченной» сборке субъекта, блестяще удалась. Причина успеха — в социальной инженерии. Прежняя этика, человеческая система нравственности, была императивна, то есть требовала что-то в себе преодолевать. Преодолевались власть тела, побуждений, вожделений, и это было нелегко — достаточно почитать Канта. Теперь же из этики исчез императивный характер: нынешним порождениям трансгуманизма просто нечего в себе преодолевать. Поэтому они очень легко откликаются на так называемую «правильную повестку дня». Нам перечислили новые смертные грехи: ксенофобия, гомофобия, расизм, консерватизм и приверженность прежним ценностям. Вот и все, повестка дня озвучена — принимайте ее к исполнению.

Сейчас и вправду перед нами возникла ситуация, в которой можно творить этическую систему, схему образа жизни, примерно так же, как художник творит свои полотна и произведения. Книга «Этика под ключ» исходит именно из этого положения. Прежде этический синтез был затруднен тем, что ты не преодолеешь сопротивления телесности, истории и социальной природы. Теперь, поскольку это сделать легче, создание «этики под ключ» буквально встало на повестку дня, то есть формулировка выборочных способов образа жизни и их пробное внедрение сегодня вполне человекоразмерная задача. Более того, социальная инженерия давным-давно этим занимается. Поэтому и нам ничего не остается, как бросить вызов и предложить свои этические версии — возьмем для примера наших землепроходцев, возьмем летчика Валерия Чкалова, пролетевшего под Троицким мостом в Ленинграде, да мало ли что еще можно взять! Это ничуть не хуже, чем предложенная ныне к проживанию жалкая, схематичная, политкорректная этика. Наш мир сегодня так устроен — мы должны воспринимать это как данность. Даже лучшие представители современного искусства понимают, что нужно предлагать аудитории не отдельные опусы, а целые этические системы.

— Можем ли мы, помимо произвольных этических систем, сформулировать свою идеологию? Современную российскую идеологию, русскую идею, свой образ будущего. Все говорят о том, что именно сегодня это назрело, как никогда раньше, но самой идеи по-прежнему нет. Нужна ли она нам, и если нужна, то в качестве государственной идеологии или некоего народного миросозерцания?

— Если идеологию понимать в марксистском ключе, то она, в принципе, неизбежна, поскольку будет своего рода интеллектуальным представительством интересов — классовых, национальных и каких угодно. Идеология — это шлейф любого дела, даже шлейф чистого теоретического разума. Кант об этом еще не подозревал, но в этом отчасти состояло открытие Маркса, что и аргументы чистого разума на самом деле имеют идеологический шлейф, и к нему всегда можно обратиться для понимания сути дела. Если же понимать идеологию как идею или комплекс важнейших идей, то тогда вопрос в другом: каким образом должны сочетаться этнограмма и идея?

Большая идея запросто может быть наднациональной и по своему происхождению обычно таковой и является. Возьмем ли мы первоначальное христианство, где несть ни иудея, ни эллина, возьмем ли великую культуру хиппи или недавнюю одержимость научно-техническим прогрессом. Даже сегодняшняя культура отмены, и та транснациональна. Но история нам показывает, что для того, чтобы утвердиться и победить, идея должна слиться с этнограммой. У нас же за два с лишним тысячелетия, прошедших с Рождества Христова, не возникло христианского человечества как такового — все равно остались народы и их государства, хотя христианство на них, разумеется, сильнейшим образом повлияло. Государство, во всяком случае империя, принимает «полюбившуюся, совпавшую с чаяниями имперского народа» идею как сверхзадачу. Но по своему основному содержанию идея и вправду может быть всемирной и даже должна еюй быть. Будь то торжество истинной веры или воскрешение отцов и дарование жизни всем умершим, или мировая революция, или покорение просторов космоса, или даже идея «зеленой планеты», где все мясоеды заранее объявлены врагами… Но только в тех случаях, когда сливаются идея и этнограмма, мы обнаруживаем историческую долгосрочность и обретаем некий рельеф истории, который без этого просто бы не возник.

Давайте возьмем для примера революцию. Настоящих революций мы знаем две: Великую французскую и Великую Октябрьскую. Казалось бы, после них было ощущение, что переучреждается весь мир. И все же в 1793 году революционная идея просто совпала с французской этнограммой. Отсюда понятно, почему армия Наполеона дошла до Москвы, почему бесштанные санкюлоты разгромили все армии Европы. То же самое было и после Октябрьской революции. Казалось бы, уставшая после четырех лет мировой войны армия, кругом сплошное дезертирство, какие-то смешные латышские стрелки и местечковые евреи. И тем не менее эта Красная армия победила, учредила первое в мире рабоче-крестьянское государство и заявила о необходимости переустройства всей жизни. Далее последовал момент переброса инициативы от революции к империи, что в высшей степени оправдывает понятие «Русская идея». Этнограмма и сверхпроект опять слились.

Другое дело — конкретное содержание. Это только кажется, что можно перебрать варианты и один из них обязательно пригодится. В итоге программа, принятая к исполнению, может отличаться очень странной «комплектацией». К примеру, «торжество истинной веры» подразумевает в скобках «наши проливы Дарданеллы и Босфор». «Мировая революция» подразумевает русский космизм, русский мир, протянувшийся до звезд. Кажется, штурм космоса был последней сверхзадачей уже угасающей советской империи. После этого начинается длительная пауза, которая продолжается до сих пор. Заметьте, перечисленные идеи прямой преемственности между собой не имеют, они совершенно разные по содержанию. Общее у них лишь то, что они являются сверхзадачами. Каждая из них превышает формат повседневного утилитаризма, они не прагматичны. Они свидетельствуют, что есть вещи в мире поважнее, чем отдельная человеческая жизнь. Есть вещи важнее, чем строительство твоего личного благосостояния. И в этом смысле они вполне пригодны для империи.

Еще одна черта — всеприсутствие. Либо ты претендуешь на то, чтобы твой флот бороздил просторы всех океанов, либо это все пустые хлопоты, недостойные империи. Поэтому надо честно признать, что мы сейчас находимся в ситуации необъявленного тендера на четкую формулировку национальной идеи и не видим пока победителя. Ближе всего к победе, на мой взгляд, русский космизм — пожалуй, самая радикальная утопия в истории человечества. Готовность предотвратить смерь всех живущих и даровать жизнь всем умершим. Но русского космизма пока что не существует в виде прасимвола — в виде всем очевидной и понятной картинки с движущимся узором, который мог бы работать и в политическом, и в социальном поле.

«Я думаю, что эту войну мы не можем проиграть — просто не имеем никакого права. Иначе нашей страны не будет. Российское общество это начинает осознавать, а это и есть ресурс стойкости» Фото: © Alexander Rekun / Global Look Press / www.globallookpress.com

«Из бесед с ополченцами я вынес понимание: для них очень важно, чтобы царь был не предателем»

 — Вы сказали о том, что «есть вещи в мире поважнее, чем отдельная человеческая жизнь». А как же народосбережение? В империи скоро могут закончиться «винтики», если все время приносить их в жертву большой идее. Появятся ли у нас наконец возможности для индивидуального развития?

— Если вернуться к теме номадического излучения каких-то отдельных, ярких личностей, то по факту все так и происходит. Казалось бы, вот Пушкин, а вот империя — что между ними общего? Но мы же понимаем, что они органически связаны между собой. А вот, к примеру, Бродский и империя. «Если выпало в империи родиться, лучше жить в глухой провинции у моря», как писал он в «Письмах к римскому другу». Но дело в том, что «глухая провинция у моря» и есть то место, где всегда жили Бродский и ему подобные. Неважно, где это находилось — в центре Москвы или Петербурга, но оно все равно было отделено от власти, существовало автономно. И при этом такой «провинциальный житель» все равно понимал: «Это моя империя!» И это, на мой взгляд, формат высшего эгоизма, но он, как ни странно, оправдан. Он состоит в том, что ты осознаешь: «Моя речь, мои произведения будут существовать до тех пор, пока существует мой язык. А мой язык будет жить до тех пор, пока на свете есть моя империя». В отношении России это работает на 100 процентов. И это равно одинаково понимали и Пушкин, и Бродский, и многие другие. Неожиданный резонанс индивидуализма с имперской сборкой здесь все равно обнаруживается. Воплощение твоих идей возможно лишь в том случае, если само тело империи не будет расчленено. Империя, как сказал бы Гегель, есть произведение объективного духа наряду с произведениями субъективного духа. А так называемое правовое государство не имеет отношения к произведениям духа — это просто результат сделки, результат борьбы за личное благосостояние. Оно ответственно за наше благополучие, минимальную безопасность, и все. Никаких других претензий к нему нет смысла предъявлять. Ну что ж, это служебное государство — пусть будет и такое. Но возможно и другое. И для нас, для России оно предопределено. Существует имперский зов, есть сверхзадача (пусть вчера она и была другой), а это означает, что существуют значимые для нас движения духа, вплоть до высшего эгоизма Пушкина и Бродского. Все это, вместе взятое, гораздо ценнее единства правового поля и личного благосостояния.

— Вы назвали русский космизм наиболее вероятным победителем в конкурсе на русскую идею. Какой именно космизм — философа Николая Федорова? Ученых Константина Циолковского и Владимира Вернадского? И почему именно он?

— Высказывание о русском космизме гипотетическое, но, конечно, имеет свои обоснования. До этого мы признали, что точной формулировки русской идеи к настоящему моменту не существует. Однако направление поисков понятно. Почему именно русский космизм? Я, конечно, имею в виду, прежде всего «Философию общего дела» Николая Федорова. Идея рая, где обитали бы избранные души праведников — ничто по сравнению со всеобщим возвращением умерших отцов и отменой смертоносной работы природы. Если уж за что-то нам сообща браться, то именно за такое — за упразднение смерти. Плюс устранение небратского состояния, что Федоров считал неизбежной предпосылкой и общего дела, и самой империи. На одной странице Николай Федорович описывает, каким образом сыновья будут воскрешать своих отцов, а те своих, и тут же на следующей странице — какую крейсерскую вахту должна нести империя, к примеру, в Тихом океане. И тут же о роли музеев, архивов. Мы видим, таким образом, зов, который любым нормальным, служебным государством будет восприниматься с пожатием плеч: ну мало ли безумцев в мире. Но, учитывая сверхпроводимость имперского зова для России, какие-то элементы русского космизма неизбежно должны войти в нашу национальную идею. В каком виде и в каком сочетании — пока трудно сказать, поскольку «Философия общего дела» имеет один колоссальный недостаток: она основана только на ретроспективе, на возвращении прошлого. А мы должны синтезировать новые смыслы, новые версии присутствия. Без этого, во-первых, нам не победить, а во-вторых, идея не будет работать, если мы не создадим пробный генератор будущего, который нас устраивает.

— Если представить себе буквальное воплощение идей Федорова, то в состояние ужаса будет повергнут весь «Римский клуб», который и так говорит о перенаселенности Земли. Куда мы денем миллиарды воскрешенных отцов?

— Об этом думал и сам Федоров. Поэтому его идеи так органически переплетаются с идеями освоения космического пространства, с идеей «космических хороводов». «Для сынов человеческих небесные миры — это будущие обители отцов, ибо небесные пространства могут быть доступны только для воскрешенных и воскрешающих; исследование небесных пространств есть приготовление этих обителей», — писал Николай Федорович.

— Я знаю, что как философ вы принимаете участие в «Народном университете имени Дарьи Дугиной», выезжаете вместе с другими просветителями в зону СВО и в Ростов-на-Дону, читаете там лекции. Что дает вам эта работа?

— В последней по времени поездке мы общались со студентами двух луганских университетов, а также с донецкими и мариупольскими студентами. Для меня это было важное и интересное общение. В предыдущих поездках я общался и с ополченцами, и с людьми, которые просто там живут. Как же не узнать из первых рук, что там происходит? Я считаю это своей обязанностью. Другое дело, что сейчас ситуация такова, что мы понимаем: все зависит от наших воинов. «Диванные войска» сделали свое дело, но они уже остались в прошлом. Отчасти нам еще может помочь дипломатия, отчасти философия, но противостояние на поле боя, безусловно, является решающим фактором. Хватит ли нам мужества, выдержки и умения не дать себя одурачить? Что произойдет на поле боя, то потом во всех остальных слоях будет репродуцировано и повторено. Если мы там выстоим и победим, то тогда к нам вернутся союзники и, так сказать, заинтересованные страны. Бессмысленны все упреки по поводу того, что «нас все бросили». Кто останется с лузером? Нет, вы сначала добейтесь хотя бы нескольких побед, и все начнет меняться. Если же не выстоим, то, скорее всего, и страна наша как единая держава распадется.

— Есть у нас запас прочности и жизнестойкости?

— В любом случае все предрешить нельзя. С одной стороны, оружие всего мира продолжает поступать на Украину. С другой — процесс нашей исторической сборки более медленный, но консолидация общества, оставшегося в России, на мой взгляд, возрастает. Появляется понимание: да, случались у нас в истории разные нелегкие времена. Вот и поляки в 1612 году были в Москве, вот и Наполеон спустя 200 лет после этого захватывал древнюю русскую столицу, вот и Гитлер в 1941-м был под самой Москвой. Но всякий раз нам удавалось выдержать и победить. Проигрывать войны случалось всем империям: и Риму, и Византии, и России. Что уж про США говорить — вспомним их позор во Вьетнаме и в Афганистане. Но я думаю, что эту войну мы не можем проиграть — просто не имеем никакого права. Иначе нашей страны не будет. Российское общество это начинает осознавать, а это и есть ресурс стойкости. Когда в 1812 году наше войско отступало до Москвы, никто не кричал, что все пропало. Все знали, что царь не предатель, а это означало, что мы выстоим и дойдем до Парижа. Так и случилось. Кстати, из бесед с ополченцами я вынес понимание: для них очень важно, чтобы царь был не предателем. Никто ведь не отменял понятия о нанесении критической массы потерь. Кто первым нанесет эту критическую массу потерь противнику, тот и выиграет. Это печально, но другого выхода у нас нет. Здесь мы в роли лодочника, о котором я говорил, так что еще посмотрим, кто кого.