Ильяс Дауди: «Мы пришли в Афганистан с танками. А с танками большой любви не будет»

Генерал-полковник Александр Скородумов 24 года добивался награждения сержанта Ильяса Дауди

«МЫ ЖЕ БЫЛИ УВЕРЕНЫ, ЧТО ВЫПОЛНЯЕМ ОЧЕНЬ ОТВЕТСТВЕННЫЕ ЗАДАЧИ РОДИНЫ»

— Ильяс Дильшатович, как вы попали в Афганистан? Знаю, что вы пошли туда добровольцем. Что это было: геройство, романтика? Что вас привлекало?

— И романтика, и стремление стать героем, безусловно, были. Я, будучи студентом, слушал по вечерам радиостанции «Би-би-си», «Свободная Европа». Наверное, это не очень приветствовалось, но всегда были люди, которые хотели знать чуть больше. Я неоднократно слушал интервью с нашими ветеранами-афганцами, которые по той или иной причине попали в плен и затем через Афганистан и Пакистан оказались в Европе или Америке. Они рассказывали о тех обстоятельствах, при которых это произошло. Мне это было интересно. Основной уклон делался на то, что имели место неуставные отношения, жесткие условия пребывания в том числе военнослужащих — эти обстоятельства только подогревали мой интерес.

Когда я рос, я занимался боксом. В секции всегда были смелые, отчаянные, доблестные ребята. Была преемственность поколений: были старшие, средние, младшие. Всегда рука дотягивалась и к младшему, и к старшему. В 80-е годы, когда мы занимались боксом, у нас был хороший тренер, который прививал нам достаточно важные качества, связанные с мужеством, справедливостью, долгом в том числе и перед Родиной.

Ребята взрослели, уходили в армию, многие попадали в Афганистан, некоторые там погибли. Эта трагедия — гибель наших товарищей — становилась общим горем, которое мы вместе переживали. Ведь гибли наши старшие товарищи, которых мы, кстати, вместе и провожали. Для ребят устраивали такие проводы: набивались 15 - 20 парней в дом, родители накрывали стол и уходили. Каждого члена команды мы все вместе и провожали. Когда они погибали в бою, приходил цинковый гроб. Это была трагедия для близких, старших и младших братьев, которые тоже были связаны с нашей боксерской секцией. Азнакаево — городок небольшой, все друг друга знали, безусловно, это становилось для всех общим горем.

Гибель друзей в Афганистане потрясла Ильяса, тогда он и решил, что тоже должен воевать

Эти обстоятельства давали мне понять, что я, как ровесник тех, кто должен отдать долг Родине, должен оказаться в первом эшелоне, выполнять свой воинский и интернациональный долг. Мы же были уверены, что выполняем очень ответственные задачи Родины. Поэтому для нас не стоял выбор, мы понимали, что должны себя проявить, проверить, пройти по этой линии риска. Поэтому очень хотели попасть в Афганистан.

А я, будучи студентом 1 курса, понимал, что команды, которые идут в Афганистан, — это апрель, май. У меня возможности закончить 1 курс не было. Это был 1985 год, по призыву маршала Соколова. Тогда я стал упорно ходить к военкому нашего района, раньше он назывался Черемушкинским, а сейчас Гагаринский. Фамилия у военкома была Накашидзе. Он чувствовал, что у меня есть стремление, подозревал что-то недоброе и, наоборот, гнал меня, говоря: «Иди учись! Надо будет — сами вызовем». А я продолжал к нему ходить, требуя, чтобы он меня включил в группу, которая идет в Афганистан. Одновременно приемная военкома была полна грузин, которые, наоборот, отмазывали своих родственников и балбесов-студентов. «Посмотри, вся приемная — мои земляки своих сыновей и племянников отмазывают от армии, а ты на смерть просишься, — гнал он меня и кричал. — Сейчас ректору позвоню!» В итоге он сломался: «Будешь по этим горам бегать», — и расписался на моем заявлении. Вот я и оказался там.

«ИМЯ РАЗВЕДЧИКА Я С ГОРДОСТЬЮ ВСЮ СЛУЖБУ НЕС И СЕЙЧАС НОШУ»

— Вас не останавливали те цинковые гробы, которые приходили с вашими знакомыми?

— Да, погибли несколько человек.

27 декабря 2010 года указом президента РФ Ильясу Дауди было присвоено звание Героя России

— Вас это не пугало?

— Меня это не пугало. Я же приехал в Москву 17-летним юношей, выросшим в Азнакаево, сам поступил в институт, сам стал учиться. Конечно, я понимал, что что-то может произойти. И вот мой близкий товарищ, с которым поступили в Институт нефти и газа имени Губкина, когда я затеял это дело, сказал: «Слушай, а ты не думаешь, что тебя там могут убить?» Я говорю: «Я эти мысли в голову не беру». Когда я уже вернулся, годы прошли, мы встретились как-то с ним на застолье на родине, я спросил: «А помнишь наш разговор в студенческой столовой? Я этот разговор до сих пор помню». Он ответил: «И я помню». Было такое в жизни.

— Вот вы попали в Афганистан. Помните свои первые впечатления? Что переживает человек, когда попадает на войну?

— Перед Афганистаном мы прошли еще трехмесячные курсы подготовки. Мы попали в разведывательное подразделение, откуда начался отсчет моей воинской специальности — я стал разведчиком. Мы были в горах на юге Узбекистана, где находились подразделения для подготовки к Афганистану. Меня определили в элитную касту войсковых разведчиков. Безусловно, имя разведчика я с гордостью всю службу нес и сейчас ношу. За эти три месяца из нас сделали настоящих воинов. Был один офицер — командир нашей роты, он уже прошел Афганистан, он знал, что и как надо делать, как готовить. Он нас обучил стрельбе из всех видов оружия, которое было доступно, обучил тактике ведения боя в различных ситуациях, в горах и пустыне, винограднике, кишлаке и прочее. Он нас подготовил так, что способствовало сохранению наших жизней. Мы уже пришли подготовленные, физически крепкие.

Когда мы прибыли в Афганистан, первое, что мне бросилось в глаза, — ребята, которые немногим нас старше: нам было 18 лет, а им — 19 или край — 20 лет. Те, которым было чуть больше 19 лет, при некоторых обстоятельствах надевали свои награды. Уважение к ним было безгранично! Мы эти медали видели на груди наших ветеранов Великой Отечественной войны, и те же самые награды на груди абсолютно молодых ребят. Такое уважение к ним было!

Когда ты сталкиваешься с людьми, которые уже воюют год-полтора, ты, конечно, смотришь в их глаза. Их выдают глаза. Они абсолютно другие.

— Какие?

— Они абсолютно бездонные, глубокие, в них проваливаешься. Какая-то взрослость в них. Ему 19 лет, а он взрослый и авторитетный.

— Как вы взаимодействовали с местным населением? Вы все-таки мусульманин, и они тоже. Это помогало?

— Когда было соприкосновение с мирным населением в ходе выполнения каких-то задач, конечно, было интересно, как они живут, как этот мир воспринимают, что у них является самым главным в жизни. Конечно, общаясь с ними, начинаешь понимать, что главное в жизни человека, у которого, может быть, ничего нет, он нищий, но у него главное, все равно, — его религия, перед которой он соблюдает все обряды, традиции, и есть ответственность перед собственной семьей, детьми, стариками, перед родственниками. Эти устои там работают столетиями, передаются, в том числе и месть. Вместе с добротой, миролюбием есть способность к жестокости.

«МЫ СЧИТАЛИ, ЧТО ВЫПОЛНЯЕМ ИНТЕРНАЦИОНАЛЬНЫЙ ДОЛГ»

— Общались ли вы с кем-то близко? Или могло быть так, что они с вами добродушно общаются, а когда вы уходите, они стреляют вам в спину?

— Нет, в моем случае нет. Были случаи, когда мы входили в доверительные отношения. Предательства не было. Понятно, что на чаше весов были не какие-то важные вещи. По каким-то элементарным вещам договорились — все работает. Допустим, заходишь на какую-то зону своей ответственности и говоришь: «Вот такие условия я выполняю, от вас требуется следующее. По рукам?» По рукам! Это все работало.

— Вы сказали, что были физически подготовлены. А все ли солдаты были подготовлены физически, идеологически?

— Идеологически — да. Мы считали, что выполняем интернациональный долг. Основная часть в это верила искренне, наверное, потому что хотели верить. Мы жили как раз этими ценностями. И хорошо, что жили, потому что при других ценностях помирать в бою тяжело, при другой вере. Я считаю, что когда ты веришь, что делаешь нужную работу, понятно, за что ты жизнь отдаешь. А когда нет идеологии, пропаганды, то совсем по-другому — ты понимаешь, что тебя предают в первую очередь свои же.

— Так все-таки за что же вы сражались?

— Мы считали, что несем добро этому отсталому народу, который запутался, который угнетают. Понимаете, там абсолютно другая модель. Если есть владелец земли, то он наделы передает старшему предводителю семейства на определенных условиях, и он этой землей владеет на протяжении 200 - 300 лет, это его земля. Есть модель взаимоотношений, в которую мы пытались залезть и сказать: «Нет, все равны». Потом этот сумбур приводил к тому, что мы предлагали свою модель, которая не могла там никаких образом интегрироваться, это рушило все. И мы становились неприятелем не только для богатого, который владеет землей, но и для самих бедняков тоже. А этот богатый имел деньги, чтобы поставить этих бедняков в строй, чтобы они уже выполняли боевые задачи.

ОПЕРАЦИЯ «ЦИКЛОН»

— Как вы оценивали своего противника с точки зрения стратегии, вооружения?

— Это его родная земля, он ее хорошо знает. Поэтому преимущество уже есть. Это раз. Два: все происходило на горных участках, это их родная стихия, среда. Физически они были очень крепкие. Касательно вооружений. Афганистан — страна джихада, так принято считать, на территории которой прошли три затяжные англо-афганские войны — длились 81 год. При этом там было множество восстаний. Оружие туда стекалось на протяжении XVIII, XIX, XX веков. Оно все осталось там, никуда не ушло, все это оружие находилось на руках, и все стреляло. И туда продолжали поставлять вооружение.

Когда был осуществлен ввод войск, на территории Ирана был организован военно-политический союз из 8 партий шиитов, которые объединяли представителей народа Афганистана, исповедующего шиизм, и со стороны Пакистана 7 таких крупных партий, 6 из них были пуштунских, а 1 была таджикская. Этот союз назывался «Пешаварской семеркой». Этот союз финансировался иранцами и другими международными шиитскими кругами, в Пакистане он финансировался США в рамках операции «Циклон» — такая секретная операция ЦРУ, которая осуществляла финансовую и военную поддержку этих вооруженных формирований посредством их лидеров, которые развязали по всей территории Афганистана эту необъявленную войну.

Когда мы вошли, по данным Генштаба, можно было насчитать неприятельские формирования численностью 35 - 45 тысяч, то к 83-му году количество уже достигало 150 тысяч, к 87 году — уже 400 тысяч и так далее. Было мобилизовано огромное количество народа. Сейчас мы понимаем, что вряд ли могло кому-то понравиться, что в твою страну введены войска иностранного государства с абсолютно иной идеологией и главное, вероисповеданием. Это, конечно, сплотило эти круги. Там приживалась любая пропаганда.

Но не надо забывать, что Россия для Афганистана сделала очень многое. В 1921 году Афганистан был первым, кто признал новую советскую республику. Тем не менее были решены территориальные вопросы и совместно был решен вопрос с басмачеством в наших среднеазиатских республиках. Эти формирования все время мигрировали между приграничной полосой Афганистана и России. После налетов они укрывались на территории Афганистана. Когда в 1937 году было заключено соглашение между Сталиным и Надир-шахом, были выдавлены все, по крайней мере, полевые командиры, басмачи, курбаши и схвачены НКВД. Это движение было парализовано, но десятки тысяч басмачей остались в приграничной зоне, остались жить в Афганистане. Конечно же, они своим потомкам ничего хорошего не передавали о советской власти, которая пришла в Среднюю Азию. Численность этих формирований год за годом очень увеличивалась. Мы не могли ничего с этим сделать.

Одновременно с этим было много специалистов в университетах Кабула, на мирных индустриальных проектах, где работали советские специалисты. Советский Союз оказывал существенную материальную помощь Афганистану в том числе продовольствием. Это обстоятельство каким-то образом демонстрировало неоднозначность ситуации. Но верх брало то, что мы не могли работать с теми, кто правил балом внутри Афганистана. Мы рассчитывали, что правительство, которое было наместником наших интересов, решит все эти вопросы абсолютно не так. Авторитета у правительства среди афганцев не было. Поэтому тут работали другие правила. Наместники, вожди племен, главы родов, священнослужители — вот кто работал, кто влиял на умы, а мы ничего подобного не предложили. Конечно, элементы финансового внимания должны были оказываться адресно, это могло ситуацию как-то изменить. А мы зашли с танками. А с танками любви особой не будет.

«КАЖДЫЙ САМ ПОНИМАЛ, ЧТО ЕСЛИ ОН СЕЙЧАС СЛОМАЕТСЯ, ОН НА СЕБЕ ПОСТАВИТ КРЕСТ»

— Когда вы уходили добровольцем, друзья с вами пошли за компанию?

— Нет, это настолько индивидуальный вопрос. Но там встретил своего товарища, с которым росли вместе, всегда в зоне досягаемости были. Это был русский парень из Азнакаево, с ним мы всегда служили вместе.

— Расскажите про своих командиров. Какие приказы они отдавали — выполнимые или нет?

— Приказы были всегда выполнимые. Но когда складывалась острая ситуация, она требовала быстрого принятия единственно правильного решения, при котором отдельный приказ не отдавался. Каждый делал то, что должен был делать, что чувствовал и понимал, что надо делать. Это сопряжено с риском, когда надо кого-то, допустим, вытащить из-под огня. Иди и принеси — это равносильно направить на смерть. Солдаты выполняли сами: переглянулись и пошли. Так получалось. Когда бывали достаточно рисковые моменты, как-то не доводили до того, что тебе был отдан отдельный приказ. Я считаю, что для того, кто выполняет, проще самому сказать: «Я иду», — и снять вопрос, чтобы не ткнули на Иванова, Петрова или Сидорова, который боится, который не выполнит и сам погибнет. Какой смысл? Есть отмороженные, которые хотят, значит, идут первыми, не надо говорить.

— Что вам говорили для поддержания морального духа и поднятия боевого настроя?

— Там были и высокие физические нагрузки, которые требовали от человека силы воли, мобилизации — это, конечно, перемещение в горах с грузом, боекомплектом. Каждый сам понимал, что если он сейчас сломается, он на себе поставит крест, до конца службы к нему уважения не будет. В ряде случаев каждый понимал, что если сядет с боекомплектом, то встать не сможет — настолько тяжело. Отдыхали стоя — до этого доходило. Прислонился к скале, постоял, пошел дальше. Немыслимо было, если сел, встать.

«ДЛЯ МНОГИХ СТРАН ТЕРРИТОРИЯ АФГАНИСТАНА — ЭТО ПЛАЦДАРМ»

— Вы говорили о чувстве интернационального долга, а меня удивляет, ведь это не была война за свою Родину, на своей территории.

— Тогда мир был двуполярен. Были две большие державы: СССР и США. Все остальные государства были как-то при них — либо за белых, либо за красных. Афганистан — это государство, которое имело общие границы с Советским Союзом. СССР организовал некий военно-политический союз из государств, которые в том числе находились рядом с США, например, Куба. Для Советского Союза, для государств со своей идеологией было неприемлемо, чтобы противник, а мы пребывали в холодной войне, в подбрюшье, в Афганистане, занимался какими-то политическими технологиями.

Афганистан является перекрестком различных транзитных путей, в том числе и углеводородов, это переход из Южной в Центральную Азию, это коммуникации между Ираном, Ближним Востоком, Индией и Китаем. Понимаете, это стратегическая территория. Там всегда были международные игроки со своими различными интересами. Когда-то это была Англия. Даже в годы Великой Отечественной войны, когда шли кровопролитные бои с Советским Союзом, немецкая и японская разведки активно работали в Афганистане с племенами пушту — наиболее мощной организованной силой, чтобы создать головную боль британским силам, британской Индии (тогда она так называлась), которая впоследствии была разделена на Пакистан, Индию, Бангладеш. Тем самым они хотели отвлечь войска Британии, которая всегда с ревностью относилась к территории Индии.

Для многих стран территория Афганистана — это плацдарм. Сегодня это плацдарм для влияния на обстановку вокруг соседнего Ирана, где США преследуют свои интересы. Также это плацдарм для влияния на Китай, который имеет общую границу с Афганистаном более 70 километров в районе Ваханского прохода. Это и влияние на политику Пакистана, поскольку у него есть с Афганистаном один болевой вопрос — линия Дюранда, проведенная в 1893 году господином Мортимером Дюрандом, который был государственным секретарем Британской Индии и который провел нынешнюю границу между Пакистаном и Афганистаном, тем самым разделил территории проживания пуштунских племен, имеющих общего прародителя. Тем самым он заложил мину замедленного действия, которую при желании серьезный игрок может эксплуатировать в своих интересах. Афганистан — это территория, которая влияет на события в Центральной Азии в целом, куда входят наши среднеазиатские республики, Казахстан.

Когда мы вошли, велась пропаганда, что мы выполняем интернациональный долг — помогаем братскому народу, а также выполняем стратегические задачи по обороне своего государства. В 90-е годы, когда Союз распался, мы оказались в России, а между нами с Афганистаном есть Таджикистан, и думали, что проблема снята. На самом деле она только усугублялась: через территорию Афганистана в Таджикистан, в Россию, а потом уже в Европу пошел огромный поток наркотиков. Во времена прихода к власти талибов в 2000 году в рамках их стремления к международному признанию производство героина было сведено к минимальным объемам — 3 - 5 процентов. Когда зашли американцы после взрыва башен, страны ISAF, стало понятно, от чего мы в 80-е годы уклонялись, что мы хотели предотвратить. Вслед за 90-ми пришли годы, когда мы стали чесать голову и думать: «На процессы, которые там происходили, надо было действительно влиять». Другое дело — как влиять.

Я читал историю о том, какая была политика во времена Сталина. Конечно, грамотная политика велась в Афганистане. Там здорово работала разведка.

«НА ВОЙНЕ ЧЕЛОВЕК ВСЕГДА МЕЧТАЕТ ПОБОЛЬШЕ ПОСПАТЬ И ВКУСНЕЕ ПОЕСТЬ»

— Вы рассказывали, меня поразило, как было тяжело в Афганистане, когда даже присесть нельзя было. А у вас не было желания все бросить и убежать?

— Нет. А как такое может быть? Это уже измена Родине.

— А были такие изменники Родине?

— Наверное, были. Но я таких не знаю, не сталкивался.

— О чем человек мечтает на войне?

— На войне человек всегда мечтает побольше поспать и вкуснее поесть, особенно когда приходит с гор. В горах хочется пить. Бывало, что по двое-трое суток абсолютно без воды. Тяжело. Крыша едет. Жарко, воды нет, тяжело, а надо идти, выполнять боевые задачи. Вертолетам сесть не дают, по ним бьют. Тюки с водой, которые сбрасывали, часто разбивались о камни, и вода разливалась.

— Где произошло ваше самое первое близкое взаимодействие с противником?

— Практически на первой операции. Нас десантировали с вертолетов на высоты, мы сразу попали под обстрел. Поскольку ты уже готов отражать противника, то занимал место в строю и выполнял свою задачу.

— Что вы чувствовали, когда приходилось стрелять в людей?

— То, что стреляешь в людей, отходит на задний план. Нет времени для осмысления. Там ничего личного, идет бой на поражение: либо тебя поражают, либо ты поражаешь. Стоит задача овладеть высотой, населенным пунктом, провести зачистку и прочее — ты выполняешь. Если начинаешь медлить, то погибнут боевые товарищи. Надо выбрать: либо образцово выполняешь задачи, либо подвергаешь риску своих боевых товарищей.

— Сейчас общаетесь со своими боевыми товарищами?

— Да. Кто-то погиб, с кем-то дружим много лет. Многие из моих боевых товарищей получили ранения — легкие, тяжелые, разные. Поддерживаю отношения с одной из матерей своего погибшего товарища — жителя Ленинграда. Мы вместе готовились в Афганистан, вместе вошли туда, он служил в разведывательном подразделении соседнего полка, был ранен и скончался.

— На ваших глазах многие погибали?

— Да, погибали многие...

— Помните, когда в первый раз столкнулись близко со смертью, когда кто-то погиб? Что чувствовали?

— Да... Чувство опустошенности...

— Сколько времени вы провели в Афганистане?

— Полтора года.

«БОЛЬШЕ ВСЕГО МЕНЯ ОГОРЧАЛО ТО, ЧТО Я НЕ МОГУ ВЕРНУТЬСЯ В ПАЛАТКУ, ГДЕ МОИ БОЕВЫЕ ТОВАРИЩИ»

— Расскажите про свой последний бой, пожалуйста.

— Это было на афгано-иранской границе, провинция Герат. Нам была поставлена задача по овладению крупным укрепленным районом полевого командира Исмаил-Хана, который был главнокомандующим западной объединенной группировкой, формированием моджахедов. Мы прилетели с другой части Афганистана на Ил-76. Утром нас десантировали на отроги горного массива на границе с Ираном. Мы сразу попали под обстрел и на протяжении пяти суток не выходили из боев, двигались в горах, принимали бой на подступах к этому укрепленному району, а потом овладели этим укрепрайоном.

Я, получив ранение, еще четыре месяца провел в Афганистане. Мне делали операции. Я рад, что эти операции были сделаны в Афганистане, а не в Ташкенте или где-то еще, потому что там работали асы полевой хирургии, через руки которых прошел такой поток раненых. Было прекрасное медицинское оборудование, забота медсестер, врачей, санитаров. В этих условиях, конечно, поправлялся легче. Но больше всего меня огорчало то, что я не могу вернуться в палатку, где мои боевые товарищи, для того, чтобы продолжать выполнять свой воинский долг, чтобы дослужить до конца, до крайней временной точки, когда истекает твой плановый срок пребывания в Афганистане, когда ты дембелем должен вернуться в парадной форме домой, жив-здоров, может, с небольшим ранением, но на своих ногах. Поэтому когда получаешь тяжелое ранение, увечье, возвращаешься домой на носилках, укрытый солдатскими одеялами, возвращаешься самолетом «Спасатель».

Помимо других бортов, которые перевозили воинский состав, были два очень специфичных. Один из них назывался «Черный тюльпан», в котором перевозили цинковые гробы. Насколько помню, на наш аэродром дважды в неделю приземлялся «Черный тюльпан» — самолет серого цвета без каких-либо опознавательных знаков с номером на хвосте и звездой. «Спасатель» тоже был два раза в неделю. Прилетали спасатели, которые увозили раненых либо в Союз, либо в Кабул. В Кабуле стоял большой армейский госпиталь, куда со всех гарнизонов привозили раненых после каких-то крупных войсковых операций. Госпиталь переполнялся. Он был размещен в королевских конюшнях Захир-шаха — огромные помещения с высоким потолком. Когда проводились большие операции, случалось так, что даже тяжелораненные размещались на втором ярусе кровати. Переполнялся даже коридор. В перевязочную и операционную шел несметный поток раненых. Ребята, которые имели относительно не тяжелые ранения, сами себя обслуживали — на них не хватало рук. Были аппараты Елизарова — конструкции с обручем и спицами. Ребята, которые имели осколочные или пулевые ранения в кости, они сами смазывали диски и подкручивали спицы. На них уже не хватало рук. Сами подходили и по очереди все делали. Когда начинается операция, солдат завозят с поля боя — картина жуткая. Операционные сутками работали.

— Помните сам момент, когда вас только ранили? Была мысль, что это конец?

— Конечно. Я все-таки считал, что это конец.

«ТАМ СУТКАМИ ВИДИШЬ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ ГОРЕ. ДО НЕГО ВСЕГДА РУКОЙ ПОДАТЬ»

— В написанном вами «Эссе раненого солдата» есть такие строки: «Во тьме полуночной госпитальной палаты десятки огоньков бледно тлеющих сигарет вытянулись в длинной цепочке больничных коек, на которых неспящие, искалеченные войной молодые парни в угрюмом молчанье, устремившись взором в бездонный потолок, мучительно искали ответ на «сверлящее»: «Как мне дальше жить?» Как вы нашли ответ на этот вопрос?

— Ответственность перед родителями. Наломал дров, пошел в Афганистан воевать, у родителей не спросил. Отец думал, что если я приду живым и здоровым, то в первую очередь всыплет хорошенько за то, что такое решение без разрешения принял. А когда я был ранен, все это отошло на задний план.

Госпиталь — это отдельная история, потому что братство там тоже сильное. Ребята, с которыми вместе лежали, оперировали которых... Кто-то умер в госпитале. Всякое было. Но там сутками видишь человеческое горе. До него всегда рукой подать. Действительно, ночь — это время, когда сидишь... Я не курил. Есть медсестра, которая сидит в уголке, горит лампа, свет выключен. Люди не спят. Никто не спит. Все гоняют мысли, как они вернутся, что будут делать, чем будут заниматься. Огромное количество из них — калеки. Как будет дорога домой осуществляться? С чем столкнутся? Как с родителями увидятся?

— А вы?

— Я тоже об этом думал. Тяжело...

— А когда вернулись, как вы нашли в себе силы дальше жить?

— Наверное, в большей степени ответственность перед родителями. Не хотел заставлять их страдать.

— Вы же единственный сын?

— Да.

— Я удивляюсь, как же они вас отпустили...

— Я это сделал в Москве. Дома бы они эту ситуацию сразу взяли под контроль. Мама у меня — заслуженный врач России, акушер-гинеколог. Отец — инженер. Они всеми процессами управляли. Сейчас, к сожалению, ни того, ни другого нет уже в живых. Они, конечно, это дело тут же прознали бы и заблокировали все.

«МЫ ДУМАЛИ, ЧТО МЫ ТАКИЕ БОЛЬШИЕ И СИЛЬНЫЕ. А ЧТО ТАКОЕ АФГАНИСТАН? ПРИДЕМ И НАВЕДЕМ ПОРЯДОК»

— Афганская война обросла уже мифами, легендами. Оглядываясь сейчас назад, как вы оцениваете войну? Ваши ожидания, когда вы туда шли, совпали с реальностью? Нужна ли была Афганская война?

— Думаю, на вопрос о необходимости ввода или неввода войск право первыми ответить надо предоставить матерям погибших. Я не имею права первым отвечать на этот вопрос. Могло ли правительство принять решение не вводить войска? Думаю, не могло на тот момент. Они долго думали, переписывались. Начальник генштаба и министр обороны, насколько мне известно, имели разные точки зрения на ввод и на вывод. Что самое интересное, Устинов Дмитрий Федорович — министр обороны в 1979 году — сам служил в 12-м туркестанском стрелковом полку и бил басмачей в 23-м году. Наверное, у него свое видение ситуации было, к чему она могла привести. Николай Васильевич Агарков — маршал Советского Союза, начальник генштаба, был против, эта точка зрения им открыто доводилась до политических деятелей. Но все равно приняли решение вводить. Потенциальная возможность влиять на процессы в Афганистане у США была большая. В 1973 году был свергнут король, к власти пришли политические деятели, которые свергли монархию и пытались встать на путь реформ, а это имело только отторжение. Почва под радикальный ислам там всегда была. А как только мы туда вошли, все ускорили.

— И все же ваши ожидания, когда вы туда шли, совпали с реальностью или вы увидели что-то другое?

— Тогда? Тут надо понять, мне было 18 лет, я не мог анализировать, генштаб и министерство обороны мне не докладывали, почему они ввели войска. Понимание, что нужно делать по-другому, с годами только появилось. Мы, конечно, остро восприняли, когда на смену Бабраку Кармалю — ставленнику Советского Союза, генеральному секретарю народно-демократической партии Афганистана, пришел другой лидер Наджибулла, который говорил, что надо осуществлять перемирие. Мы понимали, что это утопия. По отношению к нам были радикально настроены. А мы думали, что мы такие большие и сильные. А что такое Афганистан? Придем и наведем порядок.

— Если вернуться назад, вы бы все-таки пошли добровольцем?

— Я бы пошел. Вот только ранение не хочется. Это больно, физическая боль сильная. И несчастья много доставил родителям. А так в моей жизни это был насыщенный этап событиями, он мне очень дорог тем, что он был в моей жизни.

«ГДЕ СПРАВЕДЛИВОСТЬ?»

— После вашего возвращения как государство помогало? Как оно заботилось о ветеранах?

— Я бы сказал не о себе лично. Может, я просто не нуждался. То, что оно могло дать, наверное, дало. Мы запускали космические спутники, но не могли делать протезы. Немецкие фирмы делают, но поражаешься, почему Советский Союз это делать не мог. Это же мучение для людей.

Как нас встречал Советский Союз? Ветераны Афганистана имели право на внеконкурсной основе поступать в вузы, было обучение на рабфаках. Были льготы на транспорт, на перелет, коммунальные платежи — мелочи, но ты понимал, что есть забота государства, чего сейчас нет.

— Сейчас государство забыло о ветеранах?

— Продолжу. При этом ты должен был ежегодно ездить на комиссию ВТЭК, чтобы показать, что у тебя не отросла нога или рука. Это доходило до маразма. При этом у них стояла задача дать тебе группу повыше, а ты старался получить пониже. У них все равно стояла задача тебя отфутболить. И это все равно обижало и оскорбляло. Матерям погибших ни квартир, ни компенсаций не было. Наверное, самыми уязвимыми оказали матери и жены погибших военнослужащих. Ничего не изменилось за эти годы. Сразу надо было с запасом решать жилищный вопрос, потому что люди потеряли кормильца. Даже сейчас, когда погибают ребята на Северном Кавказе, если их начальник лично хлопочет — это хорошо, но и он не всегда все решает. А так один на один с этой проблемой остаются. Парень погиб в бою, а у него семья в общежитии, и оттуда их выселяют. Где справедливость?

«ФИЛОСОФИЯ ВОЙНЫ — В СОЛДАТСКОЙ ПАЛАТКЕ»

— Как вы относитесь к культуре освещения Афганской войны? О Великой Отечественной войне много фильмов снято, книг написано, сказано, также о Чечне много. А вот про Афганскую войну из последнего, наверно, только «9 рота»...

— Да, «9 рота» — культовый фильм. Есть еще неплохой фильм «Мусульманин», в котором сыграл Евгений Миронов. Фильм про войну — это не обязательно фильм с места событий, часто передают события после возвращения. Приходит человек с определенными взглядами на жизнь, с пониманием жизни — это и есть война. Если слова прекрасного поэта Левитанского:

Я не участвую в войне,
Она участвует во мне.
И пламя вечного огня
Дрожит на скулах у меня.

Какие слова, правда? Есть очень хороший фильм «Живой» — мои аплодисменты. А что война? Пиф-паф, кровь, один другого спас, кого-то наградили, кого-то забыли — обычная ситуация. Вот она и есть война. Философия войны — в солдатской палатке, во взаимоотношениях, даже в досуге, в многолетней дружбе, как оттуда возвращаются и начинают строить отношения в новой среде с людьми, у которых все налажено. Они находят непонимание истории, находят все неправильным и жизнь пускают в топку, сжигают себя в непонимании, чуждости, отторжении.

— Об Афганской войне мое поколение и те, кто младше, и даже те, кто старше, знают не так много. В школе говорят много про Великую Отечественную войну и почти ничего про афганскую. Вам не кажется, что этого мало?

— Понимаете, ветеранов Великой Отечественной войны осталось мало. Живых свидетелей этих событий — единицы. За ними идем мы. Самому младшему участнику Афганской войны сегодня уже 45 лет. Мам и отцов, которые потеряли своих сыновей в Афганистане, все меньше и меньше — это люди, которым, как правило, за 75 лет. Скоро, кроме нас, про войну будет рассказывать некому. Понятно, что у этих двух войн подоплека разная, но и та, и та война — выполнение приказов твоей Родины. Учитывая, что патриотическое воспитание включает в себя и выполнение приказов верховного главнокомандующего, правительства и государства, поэтому оно вынуждено культивировать подвиг вне зависимости от войны. Рассказы — это одна история, а есть свидетели.

Сегодня подлинные свидетели афганской войны могут рассказать, чтобы понимали, что такое война, какие последствия она несет... Покойных среди нас нет — они на кладбище. Много обелисков, до них многие не доходят, а получившие серьезные увечья на той войне среди нас — и вот это свидетельство того, что такое война, боевые действия, риск, отдать свое здоровье или жизнь за жизнь боевого товарища. Нас и так война не отпускает. Мы ложимся с Афганистаном и просыпаемся с Афганистаном. Я говорю о тех, кто носит протезы рук, ног. Мы с этим живем. Это всю жизнь нас будет сопровождать до гробовой доски. В этом смысле существенного значения не имеет, где ты потерял — за пределами страны или тут, защищаясь от внешнего врага. Все равно и то, и то — выполнение долга перед Родиной. Если человек надел сапоги, расстался с родственниками и ушел выполнять свой долг, сопряженный с риском для жизни, то это всегда вызывает уважение. Не каждый к этому готов.

— Что же для вас лично война?

— К сожалению, развитие человечества невозможно без войн. Вот что печально. Что для меня война? Война — это в первую очередь жертвы с обеих сторон, большое несчастье. Война — это разрушение. Война — это гибель людей. Война — это действия большой разрушительной силы. Война — это лишение крова, потеря родных.

«ПОСТАВИЛИ ПАМЯТНИК НАПРОТИВ ШКОЛЫ, ГДЕ Я УЧИЛСЯ»

— Дмитрий Медведев вручал вам звание Героя России. Почему раньше это звание вам не присудили? Столько лет прошло...

— Может, и не вручили бы, если бы не мои командиры, они над этим работали. Сразу после событий они приступили к присвоению званий. Большой начальник сказал, что есть нарядка на замполита: если есть — дадим, нет — так нет. Может, еще играли роль большие потери во время этой операции, человек был тяжело ранен при определенных обстоятельствах. Может, был герой красивый, не хромающий, высокий, худой, голубоглазый. Не сложилось тогда. Но мои командиры не опустили руки — это их заслуга. Они закусили удила и много лет занимались восстановлением исторической справедливости.

Герой России Ильяс Дауди возле своего бюста, установленного на аллее героев в Азнакаево

— И вы были согласны?

— А я не возражал (смеется).

— Знаю, что на вашей малой родине вам установлен памятник.

— Я был против, но меня не спрашивали. Я сказал: «Это нескромно». А они сказали: «Мы сами знаем, что делаем. Очень хорошо, что ты скромный, но у нас свои задачи». Поставили памятник напротив школы, где я учился.

— Вас изменила война? Вы, наверное, пришли наивным мальчиком, а уходили уже опытным?

— Меня изменило в первую очередь мое ранение, то, как я потом это преодолевал. Человек должен преодолеть барьеры, связанные с комплексами неполноценности. Чтобы стать спокойным к увечьям, он должен сначала в себе преодолеть эти комплексы, а потом, если у него самого их нет, то и у окружающих не будет. Это и надо понять. А это процесс эволюции. Если с этой задачей человек справляется, его жизнь приобретает другое качество.

— Кроме родителей, вам кто-то помогал справляться?

— Нет, это индивидуальный вопрос. Я считал, что родителей, которые и так столько пережили, втягивать в эту историю было бы нечестно, несправедливо.

— Вам сейчас снится война?

— Уже нет. Первые 10 лет снилась. Сейчас уже ничего не снится — сплю крепко. Но очень много читаю про Афганистан, стараюсь как-то анализировать все, что было, чего могло не быть в этой стране. Все равно Афганистан остается в зоне моего внимания, я все равно слежу за процессами, которые там происходят. Стал много знать об этой стране.