Фарид Бикчантаев: «Салимжанов пришел не на целину и поэтому оставил после себя не выжженное поле»

Сегодня в жизни камаловцев сразу два знаменательных события. 80 лет исполняется со дня рождения Марселя Салимжанова, руководившего театром 36 лет, и специально к этой дате выходит едва ли не самая ожидаемая премьера сезона — инсценировка романа знаменитого турецкого писателя Орхана Памука «Меня зовут Красный». Преемник постановщика «Голубой шали» и «Альмандара из Альдермеша» на посту главного режиссера Камаловского театра Фарид Бикчантаев в своей статье, написанной специально для «БИЗНЕС Online», указывает на необходимость отказа от привычного формата воспоминаний по случаю юбилейных дат, дабы не превращать героев этих воспоминаний в музейные эспонаты, и уверен, что лучшая возможность не забывать о своем наставнике — это выпуск новых спектаклей.

Фарид Бикчантаев

«Я ПРОТИВ АБСТРАКТНЫХ «ПАМЯТНИКОВ»

Когда меня недавно пригласили принять участие в телевизионной передаче, посвященной 80-летию Марселя Хакимовича Салимжанова, я сразу предложил авторам программы четче определить тему. Довольно резко предложил. И весь мой пафос сводился к ломке клише, потому что я противник подобного рода абстрактных «памятников». Против «датских» дел. Особенно, когда речь идет о Салимжанове. Он был Режиссер. А режиссер сама по себе профессия очень действенная. И превращать его в «музейный экспонат» негоже.

Когда речь сегодня заходит о том, как мы будем вспоминать Марселя Салимжанова, то хочется сказать, что времени ведь прошло уже довольно много с его ухода, 12 лет — это срок, цикл. Магическое число. Речь не идет о пересмотре нашего к нему отношения, но сегодня очень странно просто сидеть вспоминать о нем, горевать, лить слезы. Мы пять лет назад уже попытались уйти от этой плаксивой интонации, вспоминая со сцены самые смешные моменты, связанные с ним. Жизнь не стоит на месте, поэтому мы с 2002 года каждое 7 ноября, в день его рождения, играем премьеру. Это говорит о действии, о действенном воспоминании, о сохранении памяти в контексте сегодняшнего дня. Не просто отметить, посидеть, всплакнуть, но как некий отлаженный механизм, который совершенно невозможно остановить, выпускать премьеры. Я думаю, что это самое верное решение — именно так вспоминать его. Это же хороший знак — рождение нового спектакля. Отличный знак жизнедеятельности коллектива. И перспективы его развития.

Марсель Салимжанов (в центре)

«МАРСЕЛЬ ХАКИМОВИЧ — ПРЕЖДЕ ВСЕГО ПРОДОЛЖАТЕЛЬ ТРАДИЦИЙ»

И вообще, считаю очень важным в юбилейной суете не позабыть о теме преемственности. Невозможно вычленить Салимжанова из истории татарского театра, ограничив ее датами: пришел в 1966-м, умер в 2002-м. Например, эта наша традиция — посещать кладбище в день открытия и закрытия сезона, убираться, возлагать цветы к могилам актеров-родоначальников, вспоминать недавно ушедших коллег. Она, традиция, возникла не просто так. Театр наш является и ощущает себя преемником первых татарских трупп — сайяровцев, нуровцев. И Марсель Хакимович — прежде всего продолжатель традиций. Это нервущаяся нить, оборвать которую невозможно. Салимжанов внес огромную лепту именно в продолжение и укрепление традиций, и если бы было иначе, тогда бы все развалилось с его уходом. Театра бы не стало. То есть формально он бы продолжал существовать, но как живой и деятельный репертуарный театр-дом закончился. Это был бы просто провинциальный театр, каких очень много в стране.

В свое время с легкой руки одной местной критикессы был создан миф, что с приходом Салимжанова и актеров-щепкинцев начался «новый» театр и в него пришел зритель. А как быть с успехами театра в 1920 - 1930 годы, как быть со знаменитой декадой 1957 года?! Когда в Москве за несколько километров от театра, где шли спектакли, начинали просить лишние билетики. Абсолютный аншлаг на татарский театр в Москве! А аншлаговые спектакли Рафката Бикчантаева?! А успехи Празата Исанбета?! Салимжанов пришел не на целину и поэтому оставил после себя не выжженное поле. И сам он, между прочим, в отличие от желающих ему польстить, очень четко это осознавал.

Почему бы не вспомнить с чего начал Марсель Хакимович. Став в 1966 году главным режиссером, он первым делом поставил «Последнее письмо» Хая Вахита. То есть обратился к современной национальной драматургии. Этим он очень четко обозначил свои приоритеты и всю жизнь следовал своему принципу. Национальный театр не может развиваться вне современной пьесы, без сиюминутности конкретных жизненных реалий. Он понимал прекрасно несовершенство некоторых пьес, но все равно активно ставил современную татарскую драматургию. Поэтому так много в репертуаре было Миннуллина, Зульфата Хакима, других современных авторов, поэтому его последней работой стал «Баскетболист» Мансура Гилязова. И рассматривать его просто как новатора, ломающего устоявшиеся традиции, было бы в корне неверно.

С Марселем Салимжановым

«КОГДА ОН УШЕЛ, ЭТА ОТВЕТСТВЕННОСТЬ ЛЕГЛА НА МЕНЯ»

Профессия режиссера очень действенная, она вся буквально построена на действии. Образное мышление, ассоциативное, интуитивное, метафорическое мышление — это все присуще, но в первую очередь режиссер — человек действия. И влияет он на окружающих через действие, действенно. Поэтому мне кажется, поколение тех, кто с Салимжановым непосредственно работал, учился у него, успел его застать, увидеть элементарно в работе, словом, все в театре понимают, что шел и продолжает идти такой поток органичной передачи всего огромного наследия, которое было до него, при нем, от самых первых спектаклей на татарском языке до последних премьер. Мы не можем существовать, развиваться, не учитывая элементарно исторический контекст возникновения татарского театра, не сохраняя память об ушедших актерах, режиссерах. И он это прекрасно понимал. Когда мы работали бок о бок, вместе, все это внедрялось в гены мои, в мое сознание, иногда неосознанно. С его уходом я также вступил на эту дорогу хранения традиций. Может быть, не сразу.

Если вспомнить опять о кладбище... Не как о месте скорби, но как о месте памяти. Это как на камне могильном старом, где все надписи и рисунки стерты, и вдруг они начинают проступать. Проступать во мне. Вот здесь лежит Кудашев-Ашказарский, Сахибжамал Гиззатуллина-Волжская, Габдулла Кариев. Это наша история, без нее нет не только настоящего, но и будущего. И это вполне органично стало очень важно и для меня. Все, что я неосознанно впитывал, вдруг проявилось как изображение на фотобумаге. Потому что, когда он был жив и мы с ним вместе посещали кладбище, все понимали, что на нем лежит ответственность по связыванию поколений воедино. Когда он ушел, эта ответственность легла на меня, я принял эту ношу.

САЛИМЖАНОВ ПРИШЕЛ К ПОНИМАНИЮ ОПАСНОСТИ ЕДИНОЛИЧНОГО ВЛАСТВОВАНИЯ

Как каждый незаурядный человек он был подвержен массе противоречий. Для него совершенно незыблемым авторитетом был Анатолий Эфрос. С его книгами, репетициями. С его тонким разбором текстов, с тончайшими психологическими нюансами в спектаклях. Салимжанов любил прозу Чехова, Куприна, то есть полутона. И в то же время, хотя я не говорю, что это обязательно взаимоисключающие вещи — для его собственных спектаклей была характерна яркость красок, эмоциональная насыщенность, четкое следование фабуле. Он не делал Шекспира, Чехова, Брехта, он любил Островского, Гольдони, Де Филиппо. Но нужно учесть, что он был режиссером национального театра и сознательно себя ограничивал, исходя из интересов зрителя, как он их понимал. Хотя последним его спектаклем считается «Баскетболист», это все же не совсем так. Он ведь хотел ставить «Черную бурку», просто не успел. Он знал, что у него тяжелая болезнь, но до последнего не верил, что это уже все, не хотел верить. И в орбите его внимания возникла эта притча о псе, который охраняет никому не нужную бурку, история о жертвенности. Необходимо чем-то пожертвовать, чтобы идти дальше. Нужно встать на горло собственной песне. И именно этот спектакль он носил в себе. Он хотел успеть его сделать, готовил распределение. Эта тема — жертвенности — она возникла неслучайно.

Сцена из спектакля «Черная бурка»

Меня вот многие упрекают, мол, почему ты идешь на эксперимент, даешь ставить непроверенным, молодым. У них не всегда получается, это наносит урон репутации театра. И это тоже своего рода жертва. А просто я знаю, что еще опаснее путь единоначалия, единоличного властвования. Салимжанов, кстати, не сразу к этому пришел, но пришел. Ведь было советское время, было время патриархов советского театра, когда главный режиссер приходил в театр «навсегда». Множество театров осталось без преемников. Примеров тому масса. И это потом подкосило российский театр.

«А ПРОСТО ТАК О САЛИМЖАНОВЕ Я НЕ ЗНАЮ ЧТО НАПИСАТЬ»

А просто так о Салимжанове я не знаю что написать. Просто сидеть и вспоминать — он был такой, нет, он был другой. Я не знаю. Вообще о режиссере говорить непросто. Это очень странная профессия. Марсель Хакимович очень любил один анекдот.

На базаре продавали попугаев, покупатель пришел и стал прицениваться. Один был такой красивый, с разноцветными перьями, он танцевал, говорил, пел.

— Сколько стоит ваш попугай?

— 1 тысячу долларов.

— Дороговато.

А рядом еще одна клетка — устаревшая, прутья облезли и просели, и попугай под стать ей, такой весь неухоженный, старый.

— А этот в какую цену?

— 10 тысяч долларов.

— Почему? Как так? Этот красавец, поет, говорит, а второй весь облезлый и смотрит хмуро.

— Так это же тот, кто его всему научил.

Был его творческий вечер в Москве, в Доме актера, и когда ему стали задавать вопросы о профессии, он рассказал этот анекдот и добавил: я тот самый старый облезлый попугай. Поэтому, думаю, профессия режиссера сама не очень понятная. С одной стороны, всегда толкает человека, занимающегося этим делом, рассуждать о себе как о некоем демиурге, который все может, за все отвечает, всесильный, всевластный. А с другой стороны, у него самого очень нетвердые представления о том, чем он оперирует, какие у него инструменты. Поэтому рассуждать об этой профессии очень тяжело. Есть спектакли, но они очень быстро сходят со сцены. Есть долгожители, но и у них слишком короткая жизнь, несравнимо более короткая на фоне жизни полотен, книг, музыкальных партитур. И после режиссера практически ничего не остается — спектакли сходят и все. Об актере остаются записи, фото его ролей, описания. Некоторые актеры ведут дневники. Режиссер — очень неуловимая профессия даже для историков и теоретиков театра. Станиславский создал систему, но тут же вслед за ним возникают новые системы, другие: Мейерхольд, Таиров, Вахтангов, Михаил Чехов, Антонен Арто, Бертольт Брехт. И та книга, скажем, Эфроса, которую мы студентами читали, затаив дыхание, сегодня — я пробовал ее перечитать — меня не впечатляет уже, потому что я выпустил «Однажды летним днем», а потом появился Леман, у которого я прочел теоретическое обоснование того, к чему неосознанно, не зная этого термина — «постдрама», стремился. Театр никогда не стоит на месте. Возникают все новые и новые открытия, системы, знания.

Сцена из спектакля «Голубая шаль» в постановке Марселя Салимжанова

И в этом ряду актерские работы как-то легче фиксируются. То есть это не значит, что некто, если захочет, может сыграть Гамлета, как Высоцкий. Актерская индивидуальность никогда не будет исчерпана. Эта ниша занята. Мы будем смотреть эти отрывки, слушать записи и понимать, что здесь, в этом направлении, в этой эстетике достигнуто некое совершенство. И уже бессмысленно это повторять. А вот от спектакля Любимова в этом смысле остается гораздо меньше. Был период Таганки, золотой ее век, а потом он закончился. Любимов же не мог разучиться ставить, не мог стать хуже, но что-то ушло. Это я все к тому, что профессия режиссера неуловима.

Может быть, больше других прав Стрелер, говоривший о своей профессии, о себе как режиссере, что он посредник, интерпретатор, не более. Режиссер всегда стоит между актерами и текстом. Между зрителями и актерами. То есть он всегда ad marginem. При этом у Стрелера довольно легкое, не пафосное отношение к своей профессии. Режиссер в его понимании не берет на себя ответственность «за все». А ведь многие на этом спотыкаются. Опять же пример Любимова. Это авторский театр, где режиссер — господь бог. Не станет автора спектакля, режиссера, не станет и театра. Поэтому Любимов, хотя он очень многое открыл для советского, для российского театра, закончил так, как закончил, и дела Таганки сегодня таковы, как они есть.

Фарид с отцом Рафкатом Бикчантаевым

ЕМУ БЫЛО ПО СИЛАМ СОЗДАТЬ АВТОРСКИЙ ТЕАТР

Возвращаясь к Салимжанову... Он ни на секунду не забывал, что является продолжателем, что он связующая нить. Салимжанов, мне кажется, ему это было вполне по силам, мог создать авторский театр, но сознательно себя ограничивал. Все его рассказы об отце, об актерах старшего поколения, ушедших, кто доигрывал, когда он еще был молодым — их всегда было интересно слушать. Но рассказывал он эти рассказы — я теперь это отчетливо понимаю — не чтобы нас, молодое поколение, потешить. В этом был огромный нравственный смысл, урок без назидания.

Я понимаю, что многие, кто его любил и любит, с ним работал, общался, жил рядом, очень ждут юбилея, они все хотят слышать и видеть незыблемую могучую фигуру, личность, о которой всегда можно говорить одно и то же, воспроизводить одни и те же комплименты. Но мне кажется, что настала пора говорить о Марселе Хакимовиче Салимжанове в контексте истории татарского театра как таковой. Самое главное — дело, которое он подхватил и продолжил — оно продолжается и сейчас. Уникальность Салимжанова в том, что он после своего ухода не дал этому театру закончиться. На нем самом. Пора рассуждать об этом.

Фарид Бикчантаев