Алексей Чадаев Алексей Чадаев Фото: Владимир Андреев/URA.RU/ТАСС

«ДЛЯ СМЕНЫ ЛИБЕРАЛЬНОЙ КОМАНДЫ ПОПРОСТУ НЕТ ПРЕДПОСЫЛОК»

— Алексей Викторович, свою первую книгу о российском президенте («Путин. Его идеология») вы выпустили еще в 2006 году. Прошло более 10 лет, но Путин и сейчас «живее всех живых». Что же изменилось за эти годы?

— Изменилось место России в мире, соответственно, изменился внешнеполитический контекст. Причем парадоксально. С одной стороны, это место стало более значимым, с другой — и давление на нас возросло. Давайте вспомним 2006 год: закончилась война в Чечне, с Бушем у нас дружба, поскольку мы все принадлежим к антитеррористической коалиции, спокойно существует натовская база в Киргизии («Манас», закрыта в июле 2014 года — прим. ред.), через которую снабжается американская группировка в Афганистане. Экономика растет на 7 процентов в год, Россия — член «Большой восьмерки» (G8). Особенно теплые отношения выстроены с Германией и Францией. Правда, ушел с поста федерального канцлера Герхард Шредер (это произошло в ноябре 2005 года; любопытно, что с сентября 2017 года Шредер является председателем совета директоров компании ПАО «НК „Роснефть“», — прим. ред.).

— Плюс о Крыме как о «нашем русском мире» в 2006 году говорят только самые «отмороженные» или отважные патриоты, но их никто не слушает.

— Да, и это тоже. Но в общем и целом Россия, несмотря на свое членство в G8, не воспринимается в этот период как какой-то ключевой игрок в мировой политике.  Все-таки для большинства это мировая периферия. Это страна, которая пытается — и далеко не всегда успешно — справиться со своими многочисленными проблемами. Страна, только что, в 2003 году, перенесшая очередную угрозу дефолта. И все-таки 2006 год — это уже середина второго президентского срока Владимира Путина, подспудные и не всем заметные изменения уже шли в стране, до знаменитой мюнхенской речи президента РФ, произнесенной в феврале 2007 года, оставалось совсем немного.

— Тем не менее в этот период Путин еще «слабый», как вы написали в своей книге. Он еще вынужден скрывать свои истинные взгляды и ценности от «западных друзей» и от либеральных коллег внутри страны. Насколько это соответствует закрепившемуся за Путиным в народе образу разведчика, некоего Штирлица, который внедрился в либеральный Кремль, чтобы переформатировать его изнутри?

— В полной мере соответствует. 11 лет назад в книге «Путин. Его идеология» я писал: «В истории существует два типа отношения к ценностям. Сильный собственник готов всем предъявить то, чем он обладает. Сильные народы всегда строили для своих святынь огромные храмы на самой главной площади на холме, предъявляя всем свои ценности. Они могли их защитить: приди и возьми! Ведь любой ценностью, признаваемой в этом качестве, хочется обладать. Если возможности защитить ценность нет, делают по-другому. Ценность, которой обладает слабый собственник, скрываема. О том, что же именно является ценностью, где она спрятана и как туда добраться, знают только несколько посвященных. В этом случае главной защитой ценности является тайна. Путин вынужден использовать стратегию слабого. Оказывается, что любой сильный тезис, высказанный публично, гораздо труднее защитить, чем тот, который замаскирован общими словами. Ценность суверенитета, понимаемого как целостность, единство и самоуправление России, — первое исключение из этого правила: она объявляется публично и тем самым становится объектом атаки».

Теперь все иначе. Присоединив Крым, Россия отошла от стратегии слабого. И теперь — в чем нет ничего удивительного — нашу силу испытывают на прочность. А она, эта прочность, не так уж и велика. Но ставки сделаны, пути назад нет.

— Почему же тогда удачно внедрившийся Штирлиц, провозгласив ценности суверенитета РФ и вернув Крым, радикальным образом не поменял либеральную команду Кремля?

— Этого не произошло и не могло произойти, потому что для этого потребовалась бы смена экономической идеологии. Между тем идеология осталась, какой была, — в той мере, в какой место России в мире диктуется экономическими обстоятельствами.

— Что же получается: Путин перевербовал либеральную команду на свою сторону? Или он радикально сменит ее после марта 2018 года, как ожидает от него патриотически настроенная часть общества?

— Нет, я считаю, что здесь определяющим является именно вопрос об идеологии. Экономика диктуется идеологией в той мере, в какой мы зависим от мира. Россия, так или иначе, все-таки часть глобальной мировой экономики. Отечественная либеральная команда — это в том числе связующее звено с глобальной системой. Для ее смены попросту нет предпосылок.

«НАИБОЛЕЕ ВЫСОКАЯ ПОДДЕРЖКА ПУТИНА У МОЛОДЫХ (18–24 ГОДА) ИЛИ У СТАРШЕГО ПОКОЛЕНИЯ (45+)»

— Почему глава государства так долго тянул с официальным объявлением своей предвыборной кампании? Возможно, за этим стояло какое-то размышление: надо либо не надо ему выдвигаться или найти вместо себя другого кандидата?

— Это вряд ли.  Путин сам достаточно четко описал причину, по которой он медлил с собственным выдвижением.  «У нас, как только предвыборные кампании объявляют, сразу все перестают работать, это я знаю не понаслышке. Потому что сразу начинают думать о том, что будет после выборов, кто где будет работать», — заявил он еще в сентябре. То есть все просто начинают ждать решения своей карьерной судьбы.

— Декабрьское выдвижение Путина на заводе, среди рабочих Горьковского автомобильного завода (ГАЗ), — это апелляция к так называемому ядерному электорату российского президента? Вспоминается простая в своей гениальности речевка «ГАЗ — за вас!».

— Да, собственно, к тому электорату, который вышел в 2012 году на Поклонную гору в Москве. Причем Поклонная в свое время стала площадкой для стихийной поддержки власти. В своей новой книге я пишу: «Люди выражали свою поддержку политическому курсу, который позволил им работать, созидать, покупать автомобили, быть уверенными в завтрашнем дне. Митинг с проправительственными лозунгами, по различным оценкам, собрал от 130 до 190 тысяч человек и по своему масштабу затмил Болотную площадь. Врачи, учителя, вузовские преподаватели, работники госпредприятий, в отличие от „новых офисных“, никогда не забывали, что работают на государство, что именно ему они обязаны ростом своих доходов и укреплением социального статуса в нулевые. Именно для них 1990-е действительно были лихими, лишившими их достойного заработка и, что не менее важно, уважения в обществе.

Кризис 2008 года эту категорию граждан затронул мало: скачки валютного курса их не волновали за отсутствием в семейном бюджете долларов, их не коснулись актуальные для „офисного сектора“ массовые увольнения и сокращения зарплат. В силу своих профессий и образа жизни — все эти люди бесконечно терпеливые, ценящие предсказуемость и стабильность, поэтому свое участие в митингах на Поклонной они без какого-либо внутреннего конфликта интерпретировали как понятную общественную нагрузку и действительно считали, что Путин — их президент и „давать его в обиду нельзя“. Утверждение, что Владимир Путин — это гарант устойчивости и стабильности, было для них фундаментальным тезисом.

Со стороны представителей оппозиционной общественности моментально полетели обвинения в том, что участники мероприятия пришли за деньги или были согнаны начальством. На эти, по сути, голословные обвинения ответил сам Владимир Путин: „Собрать 134 или 190 тысяч человек на одном административном ресурсе невозможно. Совершенно очевидно, что люди просто пришли высказать свою позицию, и она, конечно, эта позиция, связана с поддержкой того, что мы делаем. Для меня это очень важно, я уже говорил, что без этого работать невозможно“.

Опираясь на этот класс, Владимир Путин триумфально победил на выборах в марте 2012 года... Убедительную победу в 2012 году Владимиру Путину обеспечили врачи, учителя, рабочие, сельские труженики, пенсионеры».

— Скажите, а путинский электорат как-то качественно поменялся за эти годы? Ведь прежний электорат — врачи, учителя, рабочие, офицеры — стареет вместе с президентом, его ряды наверняка редеют по естественным причинам.

— Социология нам говорит, что, как ни странно, наиболее высокая поддержка у Путина среди молодых. И одновременно — у старшего поколения. То есть президентская поддержка напоминает перевернутую параболу. 18–24 — это в настоящее время наиболее пропутинский возраст, или же 45+.

— Получается, что группа 45+ — этот самый электорат, который старел вместе с президентом, но остался ему верен?

— В группе 45+ продолжается противопоставление путинского времени с эпохой 90-х годов, причем, конечно, не в пользу последней. А молодая группа такого противопоставления уже не знает, для нее 1990-е годы — это как Александр Македонский. Зато у прослойки 18–24 появляются некоторые черты фанатской группы. Это Путин на футболках, Путин в загадочных темных очках. В общем, модный Путин.

— А чем отличаются эти новые молодые фанаты Путина от того же молодежного движения «Наши», распущенного в 2013 году? Если я не ошибаюсь, к кураторству «Наших» вы имели некоторое отношение.

— Тогда господствовало убеждение «Путин — это мы», наш флаг и знамя. Особенно на «Наших» это было видно: «Вот сейчас войдем во взрослую жизнь и кем-то станем».

— То есть это карьерные надежды, связанные с Путиным?

— Ну конечно.

«СРЕДНИЙ КЛАСС — ЭТО СООБЩЕСТВО ДЕЗЕРТИРОВ С ФРОНТА КЛАССОВОЙ ВОЙНЫ», ИЛИ КУДА ИСЧЕЗЛИ «НОВЫЕ СЕРДИТЫЕ»

— Тогда кто такие были «белоленточники» — те, кого вы когда-то назвали «новыми сердитыми»? В декабре 2011 года они десятками тысяч тусовались на Болотной площади, требовали честных выборов и смены власти, а потом тихо растворились на просторах необъятной России.

— Это, как ни странно, был потребительский слой. Более горячие люди, нежели я, даже использовали термин «паразитарный» в отношении «новых сердитых». Этот слой действительно растворился в обществе. С одной стороны, по экономическим причинам, а с другой... Можно сказать, что после 2012 года возникла установка завершить эту историю с искусственным, пробирочным выращиванием в РФ среднего класса.

С чего начинался этот эксперимент? Сошлюсь опять-таки на свою книгу. Еще в 1999 году Владимир Путин обратился с таким письмом к избирателям: «Избавиться от унижения бедностью без помощи денег, конечно, невозможно. Но раздувать наш и так большой собес — тоже не метод. Это мы уже „проехали“. Здесь главный ресурс — новое работоспособное поколение. Те, кто хочет и может стать состоятельными людьми в условиях цивилизованного государства. Люди молодые и энергичные, все, кто познал реальную цену труда и умеет заработать себе на жизнь, уже знают и то, как избавить страну от унижения бедностью. Они способны вернуть ей не только экономическое, но и моральное достоинство».

В 1999 году Владимир Путин обращался к «молодым и энергичным». К 2012 году им исполнилось 35–45 лет, сегодня этим людям по 40–50, и вот что из них выросло. По данным федеральной службы государственной статистики, численность этого уже немолодого, но еще работоспособного поколения составляет почти 17 миллионов человек. Чем они заняты и сколько зарабатывают?

Сразу отметим: предпринимательского сословия в этом поколении не образовалось. Всего в России по состоянию на конец 2015 года официально действовали около 2,5 миллионов индивидуальных предпринимателей, из которых 40–45-летних далеко не большинство. То есть желание зарабатывать «самостоятельно и на свой риск» массовым в этом поколении не стало.

Подавляющее большинство из этих 17 миллионов человек — наемные работники, причем большая часть из них в той или иной форме работают «на государство»: в государственных органах и бюджетных учреждениях трудятся порядка 6 миллионов человек, еще около 5 миллионов работают на предприятиях с государственным участием.

К началу нулевых во всех крупных городах начал формироваться, а к середине этого десятилетия расцвел новый слой «успешных людей». Речь идет не об «олигархах», а о гораздо более массовом социальном слое наемных менеджеров с ежемесячным доходом выше среднего. Торговля и финансы, бухгалтерия и аудит, юридические услуги, ну и для самых креативных — дизайн, пиар и консалтинг, то есть практически все виды непроизводственной, но высокооплачиваемой деятельности стали для нового социального слоя питательной средой.

Приобщившись к высоким стандартам потребления, «новые русские западники» стали всерьез считать себя гражданами мира, говорить о России «эта страна», а словом «совковый» обозначать нечто отсталое, унылое и «неприличное в хорошем обществе».

Примерно в это же время медиа заговорили о появлении в России среднего класса как о свершившемся факте, хотя правильно было бы констатировать появление нового потребительского слоя. Большая часть «новых офисных» спокойно, обстоятельно и с комфортом обустраивала свой быт и досуг. Но были в этом слое и свои «лишние люди», желчные и рефлексирующие. Чем более дорогим и ритуально-демонстративным становилось их потребление, тем более несчастными и ненужными они себя чувствовали.

Обозначенная выше проблема усугублялась и тем, что тучные нулевые породили не только потребительский слой, дистанцирующийся от любой политики, в больших городах стали проявлять себя те, кого я летом 2010 года назвал «новыми сердитыми».

На тот момент я назвал этот процесс политизацией среднего класса, хотя возникало все больше сомнений, что этот слой высокооплачиваемых потребителей стоит так называть: «Пожив личной жизнью — „дом – работа – семья – дача“, люди увидели, что этого узкого тесного мирка им для нормального существования недостаточно. Они увидели друг друга, увидели власть, которую раньше не замечали, увидели страну, ее образ в мире, то, как к ней относятся другие, и у них возник запрос другого рода. Отсюда — гражданская активность».

Я сравнил это явление с взрослением человека: «Как переход из ребенка во взрослого всегда проходит через подростковый протест, через бунт против сложившихся устоев, так и здесь переход из состояния „частного лица“ в состояние „гражданина“ — активного, деятельного, ответственного — проходит через стадию недовольства. Мы разговаривали с людьми на фокус-группах и спрашивали, что их не устраивает, ответ был: „Нас не устраивает всё“. Ясно, что эта риторика похожа на риторику 15-летнего подростка».

Разрыв между идеальной моделью ответственного среднего класса, каким его видел Владимир Путин перед своим первым президентским сроком, и реальным социальным поведением прослойки, сделавшей смыслом своего существования ритуально-демонстративное потребление, стал очевиден к середине нулевых.

Парламентские выборы 2011 года стали для политизации «новых сердитых» мощным катализатором, у них появились яркие ораторы и эффектные лозунги, «Единая Россия» была поименована «партией жуликов и воров». Своих кандидатов у «новых сердитых» на этих выборах не было, поэтому девиз «За кого угодно, кроме действующей власти» был подхвачен и «системной», и «несистемной» оппозицией. Выдающимся результатом в декабре 2011-го оппозиционные партии полностью обязаны именно этой контркампании, а не своим кандидатам и партийным программам.

Результаты думских выборов 2011 года и последовавшие за ними события стали шоком и разочарованием для Владимира Путина. Лозунг «Россия без Путина» выдвинули и подхватили те, кто был основным выгодоприобретателем экономического роста и стабильности нулевых, тот самый фантомный «средний класс», на который возлагались такие большие надежды. Дети взбунтовались против своего родителя.

Из этого очень разнородного социального слоя выросли «новые сердитые», которые в 2011 году выходили на Болотную. Но из него же вышли и те, кто в феврале 2012 года присутствовал на митинге на Поклонной горе в поддержку Владимира Путина.

При этом никаких репрессий в отношении «взбунтовавших горожан» не последовало. Однако российские власти лишили взбунтовавшихся подростков карманных денег. В первое десятилетие XXI века экономическая политика страны была направлена на увеличение этой прослойки, занимающейся непроизводственным трудом. Корректировка политического курса в 2012 году привела к тому, что государственные ресурсы были перенаправлены на поддержку реальных секторов экономики и социально важных областей, таких как медицина и образование.

«Болотный» слой оказался же предоставлен самому себе, и как он справился сам — прекрасно видно. Эта прослойка начала стремительно сокращаться, в то же время начался рост благосостояния среди тружеников аграрного сектора, промышленного производства, бюджетной сферы.

Что же касается так и не состоявшегося среднего класса, то та страта общества, которая выходила на Болотную, фактически распалась. Часть после воссоединения с Крымом перешла в стан «путинского большинства», самая же непримиримая группа никуда не исчезла, но в сегодняшних обстоятельствах ее риторика приобрела ярко выраженный страдательный характер: «После Крыма и санкций мы стали более хуже одеваться».

— Таким образом, завершился неудачный эксперимент со средним классом. А может ли эксперимент по созданию в России среднего класса вообще быть удачным?

— Нет, конечно, потому что надо вообще понимать, что такое средний класс как политический конструкт. По сути, это пропагандистская штука. В эпоху экспансии в мире марксистской идеологии важно было показать, что на происходящее влияют и те, кто не относится ни к эксплуататорам, ни к эксплуатируемым. Получается, что средний класс — это сообщество дезертиров с фронта классовой войны. На Западе это сообщество и выращивалось для того, чтобы опровергнуть Маркса. Постсоветская Россия достаточно нерефлексивно взяла эту модель. Но жизнь показала, что искусственное разведение «среднеклассников» ни к чему, кроме экономических и политических проблем, не приводит.

«КТО ИХ И КОГДА ЖИВЬЕМ ВИДЕЛ, ЭТИХ АБРАМОВИЧЕЙ? А ВОТ ТВОЙ СОСЕД, КУПИВШИЙ ИНОМАРКУ, — ГОРАЗДО БОЛЬШИЙ КРОВОПИЕЦ И БУРЖУЙ»

— Но без среднего класса социальная пирамида выглядит несправедливой. Наверху — тонкий «шоколадный» слой олигархов, внизу — все остальные. А середина пирамиды чем-то заполнена или это вакуум, безвоздушное и безжизненное пространство?

— Хороший вопрос. В целом социальная пирамида выглядит несправедливой. Но тут есть нюанс: дело в том, что с обывательской точки зрения олигархи, которые живут где-то в Лондоне, — это просто персонажи светских хроник и новостей. Кто их и когда живьем видел? А вот твой собственный сосед, который еще вчера у тебя до получки занимал, а сегодня купил иномарку и поехал в Турцию отдыхать, а ты как получал близкую к прожиточному минимуму зарплату на заводе, так и получаешь, — этот сосед вполне реален. И он гораздо больший кровопиец и буржуй, чем какие-то фантастические (кто их и когда видел) Абрамовичи.

— Значит, олигархи живут в космосе, верить в их реальность — все равно что верить в инопланетян. Но вот, скажем, по последним соцопросам, в российских регионах не так уж и мало «стотысячников», то есть тех, кто получает ежемесячную зарплату в 100 тысяч рублей и выше. Или это не средний класс, а просто верхушка большинства?

— Скорее второе. Верхушка большинства.

— Современная Россия — это сословное общество? Или у нас до сих пор нет четких классов и страт?

— В 90-е годы лифты вертикальной мобильности работали. «Приподнялся» человек, нацепил на себя золотую цепь и малиновый пиджак — значит, выделился. А сын этого «крутого», допустим, поехал учиться в Лондон. Соответственно, между этим лондонским студентом и сыновьями тех, кто золотую цепь не носил, — пропасть, которую уже не преодолеешь. Конечно, переборки между разными социальными группами в настоящее время крепчают.

— Но Путин-то опирается на большинство, которое в Лондон не ездит. Почему же тогда эти люди доверяют своему национальному лидеру, если их возможности так ограничены?

— Это как раз и есть главная тема моей книжки.

— Но неужели людям не хочется выскочить за отведенные им социальные границы? А как же амбиции?

— Куда выскочить? Амбиции уехать из страны — это не амбиции.

— Можно реализовать амбиции и в собственной стране. Вон у нас сколько земли, которая представляется еще малоосвоенной и не слишком густонаселенной.

— Это задача — на несколько поколений, на долгую перспективу. Я об этом пишу: «На протяжении веков Россия была страной, которая активно влияла на все окрестные государства. Приходя в горные деревни, не знавшие даже канализации, выходцы из России оставляли после себя больницы, библиотеки и заводы. Наша нация — нация цивилизаторов».

«ЕСЛИ МЫ — ТА САМАЯ РОССИЯ, КОТОРАЯ ДВАЖДЫ ОБОРОНЯЛА СЕВАСТОПОЛЬ, ТОГДА КРЫМ НАШ»

 — Россия постоянно маркирует себя как «анти-Запад» и в то же время как часть Европы. Можем ли мы в таком случае создать свою, русскую версию Европы? Ведь еще в «Подростке» у Достоевского Версилов говорил, как нам дороги эти священные камни Старого Света...

— Я вижу другое. Мы сейчас оказываемся в роли этаких «европейских старообрядцев» — то есть за старую версию Европы и против всех этих новшеств, которые возникли после 1968 года.

Снова возвращаясь к книге: «Внутри самой России много веков существует очень похожий по типу раскол — между официальной церковью и теми православными христианами, которые отвергли предпринятую в 1650–1660-х годах патриархом Никоном и царем Алексеем Михайловичем церковную реформу. Пока в Европе меняются господствующие идеи, а власть идет на поводу у радикально настроенных социальных групп, Россия веками выступает за примерно одни и те же ценности, не меняя правила в обществе в зависимости от модных течений, давления сексуальных меньшинств или мигрантов. „Новое — не значит лучшее“, — говорят сторонники „старого обряда“. „Новое — не значит лучшее“, — говорит и Россия по поводу очередного „апгрейда“ западного ценностного набора. При этом совершенно внезапно для всех, в том числе и для самих русских, выяснилось, что у России есть идеологическая повестка, которую она может экспортировать на Запад».

— Теперь что касается «крымского консенсуса», которому вы тоже уделили немало места в своей работе.  Он еще актуален в 2018 году, он по-прежнему развернут в будущее?

— Конечно, «крымский консенсус» — больше про прошлое. Когда мы говорим «Крым наш», ключевой вопрос здесь: а кто такие мы? Я пишу: «Если „мы“ — это только лишь Российская Федерация, страна, которой, как выражался один из ее руководителей не так уж и давно, „всего лишь чуть более двадцати лет“, — то Крым, конечно, ни разу не наш и никогда не был». Тогда надо извиниться, сказать, что мы взяли чужое, и выполнить все требования партнеров по этому вопросу.  А вот если «мы» — та самая Россия, которая дважды обороняла Севастополь в XIX и XX веках, та самая тысячелетняя Россия, полноправная и полномочная наследница и царской, и советской, — тогда да, наш, но тогда...

Тогда встает слишком много вопросов, начиная с самого простого: как так, ведь вы же уже дважды за последнюю сотню лет капитулировали и самораспускались, и что, все это и в 17-м, и в 91-м было для отвода глаз? Уловка? Нельзя упускать из виду, что все те силы, которые с «той» Россией боролись и победили (или, как сейчас выходит, думали, что победили), живы и вполне дееспособны. И никто ничего не забыл.

— Хорошо, но если «Крым наш» и мы та «тысячелетняя Россия», то тогда очень многое «наше»...

— Тогда встает очень много не менее острых вопросов, и не только по поводу того, что наше, а что не наше. Но как мы можем на них ответить? Это уже повестка, не побоюсь этого слова, следующего президентского цикла.

— Но что же получается? Тогда и многие бывшие союзные республики, ставшие самостоятельными государствами, на самом деле «наши»? Или даже Стамбул-Константинополь как развенчанная столица византийского православия?

— Ну это вы хватили. Ни одной из предыдущих версий России не удалось обладать Стамбулом-Константинополем.

— Ладно, тогда Турция может спать спокойно. Но вы пишете в книге о том, что возвращение Крыма оживило в этом регионе, густо наполненном бывшими императорскими резиденциями, монархическую идею. Или говорить о новой версии монархии в РФ просто смешно?

— Главное, что стоит за разговорами о монархии, — это размороженная потребность определиться по отношению к прошлому. Что-то внятное себе и друг другу сказать по этому поводу, чего мы старательно избегали все постперестроечные годы.  

— Выходит, что монархическая идея — это как замороженный мамонт. Пока Крым был не наш, мамонт дремал в вечной мерзлоте. Крым разморозился — и мамонт вместе с ним...

— Мамонт — это сомнительная метафора, не знаю, что вы в ней нашли. Вопрос не в том, что мы выкопали «нечто», а в том, готовы ли мы быть субъектом истории дальше. Скажем, для того, чтобы построить одноэтажный дом, фундамент не очень нужен. А вот чтобы построить небоскреб, нужно для начала очень глубоко закопаться в землю. В этом и ответ на вопрос о нашем будущем и «крымском консенсусе». Без прошлого нет будущего. В этом плане все четко до неумолимости.

«ПУТИН ПРИНЯЛ РОССИЮ С БЮДЖЕТОМ В 1 ТРИЛЛИОН. А НЫНЕШНИЙ БЮДЖЕТ СОСТАВЛЯЕТ 16 ТРИЛЛИОНОВ»

— Будет ли осуществлено укрупнение регионов РФ, о котором последнее время много говорят? И не может ли так случиться, что наши национальные республики в результате этого процесса станут, так скажем, менее национальными?

— Это вряд ли, слишком высокий уровень политических рисков. Укрупнение регионов в большей степени касается этнически русских областей со сложным социально-экономическим положением.

— А как быть с межнациональными отношениями внутри РФ? С положением русских в национальных республиках, с правами коренных для этих регионов народов?

— Скажем, насчет проблемы русских на Северном Кавказе надо в первую очередь разобраться, с какой конкретно проблемой мы имеем дело. Если с ущемлением и дискриминацией по национальному признаку, это один расклад. Если же дело просто в клановости и коррупции, которые находят себе своего рода легальную «крышу» в виде этнического своеобразия, это совершенно другой расклад. По мне, так ситуация ближе ко второму варианту.

— На Северном Кавказе русских, пожалуй, настолько ничтожно мало, что, наверное, уже и проблемы никакой не осталось.

— Вы плохо знаете Кавказ. Везде по-разному. К примеру, в Карачаево-Черкесии очень интересный феномен. Там русских примерно 30 процентов от общего населения республики — они вторые по численности, их даже больше, чем черкесов. Поэтому тамошние русские тоже участвуют в этой этнически-распределительной системе. Президент или глава республики — всегда карачаевец, премьер — всегда черкес, а спикер парламента — всегда русский. Но это местный русский, представитель одного из народов республики, который вместе с другими здешними малыми народами участвует в распределении квот.

— Еще одна интересная деталь, о которой вы пишете в своей книге: о том, что интернет, который многие рассматривали как инструмент для производства «цветных революций», в России дал осечку. То есть он не сработал против Путина...

— Да, не сработал, как обещали. Такой взгляд на интернет — это на самом деле навязанные нам шаблоны, марксистская в своей сути философия Сороса и иже с ним адептов «открытого общества». Эта философия гласит, что в авторитарном обществе полностью подконтрольные масс-медиа, но вот если масс-медиа освобождаются в результате цифровой революции, то появляется все больше людей с альтернативным «официальному» взгляду на мир. И затем эти люди выходят на улицу и делают «цветную революцию». Понятно, что в России это не сработало. Наоборот, почитаешь сегодняшнюю «буржуинскую» прессу — везде «русские хакеры». Если раньше мы шутили, что все наши подъезды американский президент «обгадил», то теперь мы сами (в западном восприятии) — такой американский президент, который от Техаса до Сиэтла испортил все колодцы.    

Между прочим, этот миф очень удобный и даже коммерчески выгодный для нас. Мало кого обратил внимание, что у нас экспорт айтишных продуктов удваивается каждый год. Вероятно, эту истерику про «русских хакеров» кто-то истолковывает по-своему: вот где, оказывается, самые крутые айтишники! В результате получилась очень хорошая и полезная рекламная кампания.

— Если вспомнить знаменитое высказывание Черчилля о том, что Сталин принял Россию с сохой, а оставил с атомной бомбой (хотя еще неизвестно, что лучше — соха или же оружие массового уничтожения), то что бы вы сказали о Путине? Какую Россию Путин принял и чего добился?

— Путин Россию еще не оставил — подождите.  Он еще только на выборы идет. Еще рановато подводить итоги путинской эпохи. Но я могу одно сказать: Путин принял Россию, когда ее бюджет был равен 1 триллиону, а по состоянию на нынешний период отечественный бюджет составляет 16 триллионов рублей. Даже с поправкой на нынешний валютный курс все равно это много.