«То, что я после 10 лет работы остался жив и здоров, – это уже достижение»

Ринат Набиев, профессор КФУ, который в 1990-е – 2000-е был председателем совета по делам религий при кабинете министров РТ,  сегодня отмечает свое 70-летие Фото: Сергей Елагин

«У НАС БЫЛА ДЕМОКРАТИЧНАЯ СТРУКТУРА, КОТОРАЯ НЕ ВСЕГДА ПО УКАЗКЕ ВЫПОЛНЯЛА ТО, ЧТО СПУСКАЛОСЬ СВЕРХУ»

— Ринат Ахметгалиевич, вы с 1997 по 2007 год возглавляли в Татарстане удивительную структуру — совет по делам религий. Его создал еще в 1943 году Сталин, тогда это еще был совет по делам РПЦ при Совете народных комиссаров. В ТАССР старые хазраты добрым словом вспоминали Игоря Михалева, который в республике 20 лет был уполномоченным по делам религий и, в частности, спас мечеть Марджани от закрытия.

— У моих предшественников ситуация была более сложной. Допустим, в Бугульме появляется мечеть или группа верующих, из-за этого мог полететь даже первый секретарь райкома, настолько жестко все было поставлено. И уполномоченные пострадали, между прочим. До меня практически все умерли на месте. Михалев — преподаватель, хороший лектор — скончался в своем кабинете, потом был и Гарипов, Аухадиев, они также ушли прямо на рабочем месте. Так что случайных людей там не было. То, что я после 10 лет остался жив и здоров, — это уже достижение.

— Как вы попали на эту должность?

— В 1995-м я защитил докторскую диссертацию, и сформировалась своеобразная группа ученых, интересовавшихся темами культуры, религии, общества, со временем она стала такой экспертно-научной группой из 10–15 человек, образовавшейся на общественных началах. Потом я оказался во главе данного коллектива, с коллегами многие интересные вещи прорабатывали, вплоть до создания исламского института, именно там появилась эта идея. Мы писали письмо и президенту РТ, и в Госсовет РТ обращались. После защиты докторской диссертации меня пригласили в администрацию президента России, я работал там в составе комиссии по реабилитации жертв политических репрессий.

— Что особенно там запомнилось?

— Мы работали в закрытых архивах, там были шокирующие цифры, например, определяли план: 500 человек на Башкирию, 300 — в Татарстане, потом прибавляли план. Большинство шли по одной статье — антисоветчина. Иногда достаточно было, чтобы человек являлся служителем культа. Сколько тогда мулл  репрессировали! Если у тебя двухэтажный дом, то все — считай, что ты уже попал в жернова карательной машины. В марте 1996 года вышел указ президента РФ о реабилитации в среде духовенства, мы готовили обоснование данного документа. Я не остался в Москве, хотя были предложения. Вернулся, кстати, тогда в Казани предлагали даже открыть кафедру религиоведения, а потом позвали работать в кабинет министров Татарстана. Минтимер Шаймиев пригласил, и таким образом я стал председателем совета по делам религий.

— По сути, это было министерство РТ по делам религий.

— Да, как министерство. Мы брали на себя ответственность. У нас и было разное понимание, когда пошла централизация, вертикаль власти, она сыграла свою роль и в судьбе нашего совета. Ведь у нас была очень демократичная структура, которая не всегда по указке выполняла то, что спускалось сверху, не всегда наше мнение совпадало с начальством, мы выдавали свои решения. Но Шаймиев как президент в большинстве случаев соглашался с мнением совета по делам религий.

«В 1997 году, когда меня пригласил президент, я был погружен в педагогическую и научную деятельность, мне не хотелось уходить из КГУ. Минтимер Шарипович подумал, а потом сформулировал: «Продолжай, чтобы не терять связи с молодежью и научной общественностью» Фото: «БИЗНЕС Online»

— К вопросу о централизации. Сегодня данная структура называется управлением президента РТ по взаимодействию с религиозными объединениями, а фамилию его руководителя мало кто вспомнит.

— Понимаете, раньше совет по делам религий был в структуре правительства. Это была самостоятельная структура, она не была в аппарате президента. АП обслуживает президента, это его служба, а правительство — законодательный орган, оно отвечает перед парламентом, и в этой структуре мы шли отдельной строкой…

— Тогда, в 1997-м, вы легко согласились на предложение Шаймиева?

— В 1997 году, когда меня пригласил президент, я был погружен в педагогическую и научную деятельность, мне не хотелось уходить из КГУ. Минтимер Шарипович спросил, есть ли у меня какие-либо вопросы. Отвечаю, что вопросов нет, но имеется просьба — хотел бы продолжать и работу в университете. Шаймиев немного подумал, а потом сформулировал: «Продолжай, чтобы не терять связи с молодежью и научной общественностью». Я таким образом в течение 10 лет работал в правительстве и был полноценным профессором КГУ.

Ситуация в стране была действительно очень сложной, трудно разобраться, потому что государство отпустило тогда религию, была полная демократия. Государство как бы просило прощения у верующих, служителей культа. Было покаяние своеобразное, полная свобода, и на этой волне появляется огромное количество течений, вероучений.

«ГУСМАН ХАЗРАТ БЫЛ НЕ СЛУЧАЙНОЙ КАНДИДАТУРОЙ, А ВПОЛНЕ ЗАСЛУЖЕННОЙ»

— В Татарстане как вся эта ситуация проявлялась?

— В 1997 году принимается новый закон о свободе совести и религиозных объединениях, с 1 октября он вступил в силу. Этот закон заработал, а ситуация была крайне сложной, тогда у нас, в Татарстане, было несколько муфтиятов. В тот же год Казань посетил и патриарх Московский и всея Руси Алексий II, мы его встречали на День республики…

Вернемся к исламу. У нас в республике появились интересные личности, у всех из них были амбиции: Габдулла Галиуллин, Фарид Салман, Габдельхамит Зиннатуллин, был даже муфтий ханафитов Фанавиль Шаймарданов. Мы в декабре того же года с единомышленниками из научно-экспертной группы обсуждали вопросы, и этот общественный институт плавно перешел в совет по делам религии, у нас работали 11 докторов и кандидатов наук — уникальное явление,  в Российской Федерации, никогда не было такого. Я собрал такую группу, которая провела мозговой штурм на тему того, как лучше сделать. Мы пришли к выводу, что надо объединить татарстанские муфтияты.

— Это была идея непосредственно Шаймиева?

— Нет, это мы выступили, есть даже документ, который мы подписали. Это было в декабре 26-го числа, мы отправили его Минтимеру Шариповичу. Предложили объединить, и тогда все закрутилось. Помню, как на новогодние праздники поехал к себе в деревню на машине, доехал до Мамадыша, это было 2 января, по-моему. Звонит Шаймиев: «Завтра приходи, будем обсуждать ваши вопросы». Пришлось развернутся и обратно в Казань поехать, потом были совещания, и пошло поехало. Уважаемые имамы приходили к нам, их очень волновала сложившаяся ситуация, предлагали варианты. Объединение — это было желание мусульман, государство просто помогало им. Создали оргкомитет из 12 человек: 6 человек со стороны Габдуллы Галиуллина, 6 — со стороны Талгата Таджуддина. И я был между ними. Какие там были споры!

«Гусман хазрат (справа) был уже ректором медресе в городе Октябрьском. Известная фигура, он вернулся в Казань заместителем муфтия. Это была не случайная кандидатура, а вполне заслуженная» Фото: © Руслан Кривобок, РИА «Новости»

— Правда ли, что кандидатура Гусмана Исхакова, ставшего муфтием РТ после объединительного съезда, была поддержана Шаймиевым лично?

— Тут надо исходить из следующего, что не просто кого-то из глубины вытащили. Гусман хазрат был уже ректором медресе в городе Октябрьском, известная фигура, он вернулся в Казань заместителем муфтия. Это была не случайная кандидатура, а вполне заслуженная. Он был достойным кандидатом, я об этом в своей монографии написал, каждому претенденту характеристику дал. «Власть и религиозное возрождение» вышла в 2014 году, а Шаймиев написал к ней очень интересное благодарственное письмо. Мне было очень приятно, ведь Минтимер Шарипович знает все тонкости.

В итоге были шесть претендентов на съезде, который прошел 14 февраля 1998 года: Габдулла Галиуллин, Гусман Исхаков, Фарид Салман, Мансур Джалялетдин, Камиль Бикчантаев, Габдельхамит Зиннатуллин. Я каждому дал характеристику, постарался быть объективным, по крайней мере никто не обижался. Что характерно — государство прислушивалось к нашему мнению, мы вырабатывали решения совместно, приглашали и религиозных деятелей. Этот совет был действительно советом. Это очень продуктивный период работы. Те 10 лет, которые я там работал, не было случаев убийств, взрывов и так далее. Это тоже показатель. Чтобы выстраивать нормальные отношения между религией и государством, там надо не 8 часов, а 24 часа в сутки работать.

— Знаю, что муфтий Гусман Исхаков с вами часто спорил, отстаивал свою позицию. А сейчас интересно как все это происходит?

— Понимаете, тут своеобразная централизация и авторитарные подходы, может быть, очень нужны и важны для определенного этапа, они имеют смысл, но это всегда имеет пределы своих возможностей. Чем дольше длится такой этап, тем хуже самочувствие общества, градус активности, инициативности все меньше. Вот мы это все на себе тоже ощущали. При усилении роли властей в религиозных вопросах мы оказались ненужными, авторитарное принятие решений не требует каких-то обсуждений, поэтому нас просто вытеснили из совета. Что касается религиозных объединений, то  они тоже повторяют тенденции, характерные для нашей светской жизни.

А с муфтием Гусманом хазратом мы немало спорили, были проблемы внутри, не только он с нами спорил, отстаивал свои позиции. Приходилось иногда соглашаться, а куда деваться. У него свои упущения были, у него отсутствовало обостренное восприятие насущных проблем, текущей ситуации, этого ему не хватило. Надо было более чутко подходить к происходящему.

— Не стало сейчас и ярких имамов, например таких, как Исхак Лутфуллин…

— Да, персонаж был очень интересный, он же довольно резкий человек и высказывал прямо свою точку зрения. Он же бывший полковник, с государством не особо дружил, но требовал все время чего-то. За меня он взялся, и каждое выступление записывал, снимал. У меня же опыт хороший, потом, лет через пять, он принес все свои записи. Говорит: «Ринат, я принес — у меня к тебе никаких претензий нет», — мы посмеялись. Мне было приятно, что он ничего плохого не нашел, это было для меня своеобразным подарком от такого ярого, непримиримого человека.

Конечно, тот 10-летний период в совете по делам религий был очень бурным, интересным, мы заложили много интересных вещей для регулирования отношений религии и государства. Мы вышли с инициативой принятия соответствующего республиканского закона, вакфной системы и так далее. Началась социальная работа религиозных организаций, все зарождалось именно тогда.

«Мы создали тут и Российский исламский институт, и Казанский исламский университет — два в одном флаконе. Есть и светский, и религиозный вузы, каждому дали возможность получить диплом государственного образца» Фото: Сергей Елагин

«ХОДИЛИ С ПЛАКАТАМИ «НАБИЕВ — ВРАГ ИСЛАМА»

— Сейчас в умме России идут процессы, когда региональные ДУМы все чаще отделяются от централизованных религиозных организаций. Так, только за последнее время ДУМ РФ покинул муфтият Ивановской области, а ЦДУМ — муфтият Мордовии. Почему так происходит?

— Тут и амбиции есть, там не все просто и вокруг главы ДУМ РФ Равиля Гайнутдина. Там тучи сгущаются периодически, но он человек очень гибкий,  умный, находит всегда решение проблем, а сколько их было только при мне. У Гайнутдина еще потенциал есть, я думаю, он вырулит ситуацию. Я к чему это говорю — раз подобные структуры появились, значит, ситуация такой была. Я вижу все в централизованной форме, но тем не менее есть специфика России — она большая, очень разные регионы. Кавказ, например, никак не притянешь, у них свои проблемы, свой шафиитский мазхаб, своя специфика. Традиционные российские структуры — в Уфе, например, магометанское духовное собрание 1788 года, которое Екатериной II было создано, оно исторически сложилось, есть свои наработки, свои традиции.

А, например, совет муфтиев — порождение нового времени, новых принципов, новых подходов, его появление имеет свои закономерности. Сделать самоцелью объединение всех вряд ли стоит, это не свойственно исламу, у них же и канонизирующих центров нет. И единственная сфера, с моей точки зрения, где их можно всех собрать вместе, — это образование. К этому я и стремился. В 1998 году мы вышли с предложением нашего научно-экспертного института создать исламский университет, начали разворачивать это дело, концептуалистику делали.

Мы предложили тогда учредителями выступить и Талгату Таджуддину, и Равилю Гайнутдину, и ДУМ РТ, делали предложение и Институту востоковедения РАН, поскольку видели вуз общероссийским. Но не стали дожидаться Института востоковедения, а взяли наш Институт истории  имени Марджани АН РТ. Мы впервые в России создали подобный светский вуз, это наш продукт. Причем предложили именно вариант, который до сих пор является весьма значимым — организационно-правовая форма этого университета была светской.

А Гусман хазрат хотел, чтобы только религиозная стезя была, тогда случилось очень мощное столкновение, были такие шествия вокруг Российского исламского университета, ходили с плакатами «Набиев — враг ислама». И когда нас всех президент собрал и принимал решение, все-таки нам удалось отстоять свою точку зрения. Все таки единомышленники-интеллектуалы смотрели далеко — моя группа. Дело шло к тому, что «теология» станет признанной государством дисциплиной. Потому что западная традиция есть, мы к этому идем. Мы это опередили на 18 лет, через 18 лет теология стала научной специальностью. Таджуддин, кстати, тогда отказался от участия в проекте РИУ, он создал свой университет — чисто религиозный вуз.

— Жизнь показала вашу правоту?

— Да, мы создали тут и Российский исламский институт, и Казанский исламский университет — два в одном флаконе. Есть и светский, и религиозный вузы, каждому дали возможность получить диплом государственного образца. У человека есть диплом гособразца, хотя он и религиозный деятель. Это очень важно для ислама!

— Вы здесь преподаете?

— Я с первых дней здесь веду занятия, первые 10 лет вообще ни копейки не брал, преподавал на общественных началах, поскольку работал в правительстве. Гусмана хазрата в качестве ректора здесь потом заменил Ильдус Кутдусович Загидуллин, он был здесь очень хорошим организатором, вдумчивым; он принял первый удар от тех людей, которые хотели сделать вуз религиозным. Многие преподаватели покинули РИУ, здесь проблемы были немалые, Ильдус Кутдусович сумел вырулить, он стабилизировал ситуацию и даже прием осуществил. Потом пришел Рафик Мухаметшин.

— А в хадже вы были?

— Был в 1998 году, когда король Саудовской Аравии дал нам 200 мест, а президент поручил мне организовать процесс. Все прошло очень грамотно, мы выработали модель, как собирать эту группу, и никаких проблем не было, ни споров, ни писем. Я как раз повез эту группу, был представителем от государства.

— У каждого хаджия есть интересные истории, которые происходили с ним во время поездки на Священную землю. Есть ли такая у вас?

— Да, была такая. Мы поехали, это получилось после объединительного съезда мусульман РТ, тогда была очень серьезная прессовка, расстроился весь организм, и я перестал спать. Мог два-три часа спать, и всё — больше никак. Поехал в хадж, был месяц апрель, там был врач из поликлиники МВД, который занимался мануальной терапией, Расих эфенди, мы с ним разговорились, поехали в долину Мина, на гору Муздалифа, ночевали в больших палатках, у меня не менялась ситуация. Я сказал Расиху, что мучает бессонница. И на святой земле произошло чудо, он начал мне массаж делать, я заснул и сутки проспал там, после этого все-как рукой сняло. Начал после этого нормально спать.

Верховный муфтий России Талгат Таджутдин и митрополит Казанский и Татарстанский Феофан (справа)

«МИТРОПОЛИТ ФЕОФАН АКТИВНЫЙ, ПУСТЬ ТАКОВЫМ И БУДЕТ, НО ВАЖНО УЧИТЫВАТЬ ИНТЕРЕСЫ И ДРУГИХ КОНФЕССИЙ»

— Ваша докторская диссертация называлась «Политика Советского государства по отношению к религии и церкви в 1920–1930 годы». Эта политика была разнообразной или один сплошной террор и гонения?

— Этапы были. Допустим, в 1920-е годы случились некие послабления, в 1925–1926 годы получилось так, что религиозных школ гораздо стало больше, чем светских, те даже были лучше оснащены. Потом уже начали закручивать гайки. 1930-е — самые проблемные в религиозной борьбе: закрытие мечетей, церквей без каких-то объяснений.

— Послабление начались, видимо, во время войны.

— Да, начиная с обращения Сталина в июле 1941 года «Братья и сестры...», а в 1943 году создается управление по делам русской православной церкви, в Баку создается духовное управление.

— Мечети в Татарстане, насколько я помню, открылись чуть позже, уже после войны.

— В 1980 году в Татарстане было всего 18 мечетей и 16 православных церквей, тогда Талгат Таджуддин стал муфтием духовного управления мусульман Европейской части СССР и Сибири. Я с ним давно уже знаком, еще не будучи председателем совета ездил к нему в январе 1995 года на съезд в Уфу, тогда и Габдулхак Саматов был, и Валиулла Якупов. Когда объединительный съезд в Татарстане проводили, Талгат хазрат взял такую позитивную позицию,  не стал сопротивляться.

— Вам приходилось ведь не только с мусульманами работать. Многие отмечают активность митрополита Феофана.

— Не надо приписывать все достижения Феофану — решение о строительстве Казанского собора, например, было принято до него. У нас и с Анастасием были хорошие отношения. Для Татарстана нужны очень гибкий и муфтий, и митрополит. Потому что здесь 50 на 50, на паритетных началах, две конфессии сосуществуют и взаимодействуют. И здесь, опираясь на властные структуры, пробиваться и решать только свои конфессиональные вопросы было политически некорректно. Но, обладая серьезными возможностями и по отношению к аппарату президента, есть соблазн использовать данный ресурс. Таким образом, нарушается баланс в Татарстане. Это может привести к дальнейшим трениям, если не сейчас, то позднее.

Я такой пример гибкости хочу привести. Тогда национальные движения были развиты, возглавлял это дело Заки Зайнуллин, они выступили против креста на Благовещенском соборе, там поверженный полумесяц. Почему под крестом есть поверженный полумесяц? Это символ того, что православие победило ислам, считали активисты, не должны держать в Кремле такой крест. Хотя по исторической традиции это не имеет отношения к исламу — это чаша просто. Пошли шествия по Казани с требованием снятия креста. Мы приглашаем Анастасия, мы с ним всегда компромиссные варианты находили — он говорит,  что понимает, и предложил так: кресты снимаются на реставрацию, а когда ставят новый крест, то там полумесяца нет, мы его уберем, он для нас не имеет никакого значения. И вопрос сразу отпал. Это и есть такая гибкость, я таких примеров могу много привести, я с Анастасием работал. Я считаю, что православие очень бурно и хорошо развивалось и в наш период. Анастасий очень грамотно выстраивал отношения и с бизнесменами, и регулярные встречи во время религиозных праздников проходили, там принимали участие банкиры, решали вопросы, кто и что берет на себя. Евгений Богачев был регулятором этих процессов. Митрополит Феофан активный, пусть таковым и будет, но важно учитывать интересы и других конфессий. 

— Как вы оцениваете деятельность иудейской общины?

— Слаженно, грамотно работают, я несколько раз принимал участием в их съездах, например федерации еврейских общин. Ицхак Горелик — очень умный человек.  У меня хорошие отношении были с и Леонидом Сонцем, руководителем ансамбля «Симха», они включили меня в паломническую поездку на Синайскую гору, где Моисей получал откровения.

«Надо исходить из внутреннего состояния, надо оценивать свои возможности. Если ты еще чувствуешь силу, энергию, то ее надо отдавать» Фото: Сергей Елагин

«С ТАКОЙ БЛАГОДАРНОСТЬЮ ВСПОМИНАЮ СВОИХ УЧИТЕЛЕЙ — БЫЛИ КОЛОРИТНЫЕ, ИНТЕРЕСНЫЕ ФИГУРЫ»

— Кстати, вы стали студентом истфака КГУ в 1972-м, вам было 22, уже были взрослым человеком. Почему решили стать историком?

— Конечно, первоначально желание заниматься историей у меня появилось еще в школе. Но тогда предпочел более прагматичный ход — решил поступить в сельскохозяйственный институт. Я даже заочно поступил, работал в деревне помощником тракториста, а потом стал уже вожаком молодежи, секретарем комитета комсомола и тогда же призвался в армию.

И итоге первоначальный мой интерес постепенно победил. Я заканчивал службу в армии, получилось так, что меня призвали для армейского комсомола, поскольку у меня был стаж работы среди молодежи. После окончания службы предложили на выбор несколько вузов для поступления на подготовительное отделение: в Рязань (там есть военная школа, связанная с политической деятельностью, контрразведкой и так далее), в Ленинград, в Москву — МГИМО.  А я выбрал Казанский университет. Вот так и попал сюда, в 1971 году учился на подготовительном отделении. Тогда это называлось рабфаком, после чего поступил в КГУ.

— Что представлял собой истфак КГУ 1970-х, кого из старой профессуры особенно запомнили? Правда ли, что многие из них позволяли себе крамольные мысли с точки зрения советской власти?

— Интересное было время. С такой благодарностью вспоминаю своих учителей, были колоритные, интересные фигуры. Я до сих пор очень уважительно отношусь к ним, был такой педагог Адо Василий Иванович или же Ренарт Газиевич Кашафутдинов, я ощутил своеобразный научный дух — это во-первых. Во-вторых, свободная мысль достаточно четко звучала. Идеологемы, конечно, звучали (классический подход к науке, марксизм-ленинизм), все это присутствовало, тем не менее в рамках этого было очень много преподавателей, которые мыслили свободно.

У меня тогда научным руководителем был Рафик Измаилович Нафигов — очень колоритная фигура, эмоциональный, иногда входил в конфликт со своими коллегами, рубил с плеча, очень прямо и открыто высказывал свою точку зрения. Иногда, конечно, и недолюбливали его, побаивались, но, соответственно, уважали.

— Вы ведь в университете по-прежнему работаете?

— Основное мое место работы — это КФУ, в Институте международных отношений на кафедре всемирного культурного наследия, а также на кафедре религиоведения, где все предметы по исламу веду.

— Как вам нынешнее состояние истории в КФУ? многие считают, что она переживает не лучшие времена.

— Я рассматриваю это как болезнь роста, а не болезнью разрушения. Там много такого, что, допустим, мешает, с точки зрения профессуры, вещи, которые отнимают много времени, например оформление бумажек и прочее. С другой стороны, есть новые явления, новое вхождение в научное пространство. И это, конечно, плюс. Думаю, что оценивать нынешнюю ситуацию по существу можно будет лет через десять.

Также я принимал участие в экзаменах Болгарской исламской академии. Мы, между прочим, с коллегами продолжаем делать очень серьезные экспертные заключения, за это нам достается еще как.

— Например?

— Мы делали анализ Российского исламскому института в 2016-м, за это нам досталось. Тогда теология стала дисциплиной, и необходимо было повышать уровень образования. Мы расписали, в каком состоянии находится РИИ,  что надо делать. Приезжали люди из аппарата президента, по этому письму шла работа. И по Болгарской исламской академии мы написали очень серьезное письмо, оно сыграло роль в смене руководства. 

— Чего сейчас не хватает БИА?

— Например, есть вопросы, связанные с приемом. Допустим, меня несколько удивлял состав обучающихся. Татар там оказалось ничтожно мало. В последнее время я заметил, что ситуация меняется в лучшую сторону. Я принимал участие в приеме в магистратуру БИА, причем  в рамках академии открыли магистратуру светскую, студенты получат диплом государственного образца. Это очень важный шаг, на мой взгляд, потому что те бакалавры и магистры, которые обучаются, параллельно могут по теологии получить диплом государственного образца. Это очень важный шаг, об этом мы писали в той записке. Цикл должен быть, если его нет, то интерес пропадает, начиная с низов академия должна быть не чисто религиозной, но и светской линией должно все подкрепляться, чтобы мугаллим-преподаватель мог работать во многих местах, в том числе, в государственных учреждениях. Этот шаг, сделанный со стороны Болгарской исламской академии, является очевидным плюсом.

«УЛЫМ, У ТЕБЯ УЖЕ ВСЕ ЕСТЬ — КВАРТИРА, МАШИНА, ХОРОШАЯ РАБОТА. ТЫ ДОЛЖЕН ПОСТРОИТЬ МЕЧЕТЬ»

— Наверняка и вас упрекали, дескать, во времена СССР экзамены по истории атеизма принимали, а теперь исламский вуз создаете, предметы соответствующие преподаете…

— Мы же все выходцы из системы. В принципе, мне повезло, поскольку интерес к религии появился через изучение отношений государства и религии. У меня обе диссертации на эту тему. То, что входило в эту сферу, для меня было очень важно. Помогло и то, что я писал и изучал и книги по истокам массового атеизма. Мне не стыдно за эти работы, потому что для той эпохи это были весьма продвинутые вещи, я в свое время там выступил в защиту Ризаэтдина Фахретдина.

И потом, религия никогда не была мне чужда, моя мама Гулазам была очень верующим человеком, наизусть знала Коран. Она ослепла из-за глаукомы, ей было всего 40 лет, тогда были абыстаи, которые еще обучались в медресе, через них она заучивала Коран. Память была очень хорошая. Мама как-то подошла ко мне и сказала: «Улым, у тебя уже все есть: квартира, машина, хорошая работа. Ты должен построить мечеть».

— Выполнили просьбу матери?

— Построил в родной деревне Имянлекулово Чекмагушевского района Республики Башкортостан, в 2005 году начали строительство, в 2011 году открыли. Талгат Таджуддин приезжал, был покойный Роберт Миннуллин, ДУМ РТ присылало приветственное письмо. Тогда в Казани был известный имам мечети «Мадина» Гильмулла хазрат, он пять-шесть мечетей построил, умел аккумулировать духовные, материальные силы мусульман, ему доверяли. Я пришел к Гильмулле хазрату с просьбой помочь найти минарет, дорого стоил — около 60 тысяч рублей. Он привез минарет, сейчас тот красуется на нашей мечети «Гулазам».

— Вам исполняется 70 лет, эта цифра звучит по-татарски как «җитмеш», созвучно слову «җитте» («все, хватит тебе»). Это про вас?

— Тут надо исходить из внутреннего состояния, необходимо оценивать свои возможности. Если ты еще чувствуешь силу, энергию, то ее надо отдавать.

По крайней мере, я еще не ощущаю, что совсем выдохся. Когда студенты тебя любят, слушают, это главный показатель. Если этого не ощущаешь, а есть только несколько снисходительное отношение или даже какая-то жалость, то пора прекращать. Пока такого ощущения нет, кроме того,  чувствую востребованность, меня приглашают на мероприятия и так далее. 

Я долгие годы продолжаю быть членом экспертного совета ВАК, два раза в месяц нужно ездить в Москву. Там общаешься с коллегами, членами экспертного совета высшей аттестационной комиссии. Оттуда возвращаешься с новыми импульсами, новым вдохновением от общения, обсуждения новых диссертаций, что прибавляет сил. А так каждому свое время, я четко осознаю, что возрастные рамки есть.

— Не могу вас не спросить и о стратегии татарского народа, которую так долго обсуждали, а потом внезапно приняли. Следили за этим?

— «Стратегия» — это понятие весьма емкое, и в научной литературе есть разные толкования, в военной системе, в политических вопросах применяется. В самой грубой форме, стратегия — это есть завоевание будущего в своих собственных интересах. Это образное, но довольно содержательное определение, то есть ставится цель. В нашем случае цель — сохранение татарского народа. Если такая ставится цель, то, естественно, в этой стратегии должна присутствовать, с одной стороны, форма идеала, а с другой, рычаги, инструменты достижения этой цели.

То, что появился этот документ, важно и интересно. Но когда читаешь его, то понимаешь, что он представляет собой своеобразную констатацию. Эта стратегия больше обращена к человеку, который имеет внутренние переживания относительно нации, погружен в эти проблемы, он этим живет. Вот на кого ориентирован подобный документ. Однако вы же понимаете: проблема в том, что не этих людей надо сохранять, они и так в этом русле живут.

В данном случае, если появился документ для пробуждения народного сознания, это хорошо. Но, с другой стороны, его применить, реализовать, в какой-то форме загрузить и запустить в реальную жизнь практически невозможно. Нет там ресурсов, нет там инструментов.