Юлия Ауг: «Такой смелый спектакль, как в Питере, в Казани я поставить не смогу»

«Я с Тарантино целовалась, почему же за кулисами? Мы сидели в зале» (фото из личного архива Юлии Ауг)

ЭСКИЗ — ЭТО ДРАЙВОВОЕ НАПРАВЛЕНИЕ

— Юлия, вы приехали в Казань на режиссерскую лабораторию «Город АРТ-подготовка». Между тем здесь многие до сих пор не понимают, как можно поставить качественный спектакль, даже если назвать его эскизом, за какие-то 7 - 10 дней.

— Театральная лаборатория не призвана выдать законченный продукт. То есть он может быть качественным. Но надо понимать вот это очень важное слово «эскиз». Лаборатория дает понять, каким в будущем может быть спектакль, то есть направление. Что это будет, допустим, достоверный по существованию спектакль, который будет играться в таком-то пространстве с использованием определенных приемов. Но это не значит, что готовый спектакль будет в точности таким, как эскиз, нет. Эскиз — это драйвовое направление, мы двигаемся в ту сторону и получаем удовольствие.

А качество эскиза определяется, скажем так, удовольствием зрителей. Если зрители его получили, значит, он качественный. Дальше уже критики, посмотрев, могут что-то подсказать режиссеру. Режиссер может все слышать, согласиться и в дальнейшем в спектакле это использовать или же пойти своим путем.

— Эскиз спектакля «История медведей панда, рассказанная саксофонистом, у которого есть подружка во Франкфурте» вы играете в удивительном пространстве неотремонтированного этажа Казанского художественного училища имени Фешина. Эту постановку можно перенести на другую площадку?

— Да, ее можно поместить практически в любое пространство. Думаю, что, единственное, она предполагает некую камерность, на зал в 700 мест там не хватит материала. Я недавно была в питерском ТЮЗе на премьере и видела, как пьеса, то есть сам материал, предназначенный для камерной площадки, будучи поставленным на большой сцене, оказался совершенно незащищенным. Потому что нельзя резинку растянуть до бесконечности, она лопнет. Здесь точно так же материал лопался, торчали швы, потому что он был предназначен на очень камерную аудиторию.

— Как вам работается в Казани с таким своеобразным актерским дуэтом Романа Ерыгина и Дианы Сафаровой?

— Мне очень хорошо работается. Я вижу, что и Роману, и Диане очень интересно. Диана, не являясь профессионалом, делает совершенно невероятные вещи, она умеет слышать и слушать, умеет пробовать и воспринимать. И то, что мы пытаемся сделать с Дианой за 7 дней, другие этот путь проходят за четыре года минимум.

А она это делает честно, страстно, без каких бы то ни было скидок, ни в коем случае не жалея себя, не оправдывая. Но и Роман очень помогает ей. Он прямо чуть ли не на руках, в переносном смысле, ее носит, поддерживает, подставляет плечо.

— Я подслушал ваш диалог с Ерыгиным, где вы немного покритиковали своего актера за излишнюю опеку партнерши.

— Да. Просто наступит тот момент, когда они останутся наедине со зрителями, без меня, и Диане нужно будет отвечать за саму себя. И если она не научится это делать на репетициях, она не сможет это делать уже на показе.

— Почему вы выбрали для казанской лаборатории пьесу современного французского драматурга румынского происхождения Матея Вишнека?

— Я с ней уже была знакома... Была лаборатория в Петербурге, и была лаборатория с двумя совершенно замечательными артистами — актером БДТ Василием Реутовым и актрисой «Балтийского дома» Ольгой Белинской. Она просто какое-то космическое существо. Мы делали эскиз, который станет спектаклем, начнем работать над ним осенью или даже в августе и выпустим на малой сцене Александринского театра.

Но то, что мы делаем в Казани, нельзя назвать переносом этого эскиза. Потому что органика тех двух актеров и Романа с Дианой абсолютно отличается. Эту историю надо придумывать заново. Потому что они совсем другие.

— О чем этот яркий и странный текст Вишнека, как вы его понимаете?

— О любви и смерти. Все. Больше ни о чем.

«Поняла, что если ее [Елизавету Петровну] сыграю, это будет просто мой бенефис» (кадр из сериала «Екатерина»)

«СЕЙЧАС Я СНИМАЮСЬ В СЕРИАЛЕ У ГАЙ-ГЕРМАНИКИ»

— Ваше имя обычно ассоциируется с различными экспериментами, авторскими высказываниями в кино и театре. Но общая атмосфера, которая сейчас есть в стране, и формирующееся отношение государства к искусству создают не очень подходящую атмосферу для экспериментов.

— Конечно, я с вами абсолютно согласна.

— И поэтому вы начали сниматься в сериалах?

— Нет. То, что я снимаюсь в сериалах, я совершенно честно... По поводу роли Елизаветы Петровны это отдельный разговор. Там на самом деле был очень хороший сценарий изначально. Его написал Ариф Алиев — один из лучших сценаристов, когда я сценарий «Екатерины» прочитала, то поняла, что там роль Елизаветы Петровны подробно и объемно выписана, и это невероятно интересно. Тут дело было ни в каких-то других причинах, а потому что это была роль, которую мечтает любая актриса сыграть. Поняла, что если ее сыграю, это будет просто мой бенефис. Я там смогу развернуться.

— И развернулись, судя по критике и наградам.

— И развернулась, да. Но в каких-то других случаях... Каждая работа имеет определенную свою причину. Например, сейчас я снимаюсь у Гай-Германики в сериале для ТНТ, там будет 16 серий. У них сейчас возникает новый формат, когда сериалы снимаются как кино, то есть очень приближено к американскому формату. Абсолютно профессиональный кинематографический подход. Это будет очень жесткая история современных Ромео и Джульетты.

— То есть такая фирменная история для Гай-Германики?

— Фирменная. Главный герой мальчик-рокер, мама девочки постоянно в психушке, это я.

— Значит, с нивы экспериментов вы не собираетесь уходить?

— Нет, вы что! Я сейчас просто кайфую вот этой работы. Но, с другой стороны, никто не отменял финансовую сторону вопроса. И я об этом говорю честно и спокойно, потому что люблю свою работу, любую свою роль делаю честно и профессионально. Например, мы сейчас снимались в таком сериале — очень простая история. Женский детектив, дамы, которые не имеют никакого отношения к расследованию, у них какая-то частная парикмахерская, салон, начинают расследовать преступления. И когда изначально мы получили этот сценарий, было ощущение, что все понятно, легко и просто. А потом у нас собралась такая команда: Ира Пегова, Агриппина Стеклова, Дмитрий Дюжев... И я сейчас понимаю, что это будет очень кайфовая история, потому что друг от друга ежедневно мы ловили кайф. Будет все это называться «Рая знает», кажется, будет показано на канале «Россия».

ВНУТРИ КИРИЛЛА СЕРЕБРЕННИКОВА СИДИТ ТАКОЙ ПАНК

— Значит, вы не сильно переживаете о заявлениях ответственных лиц минкульта про необходимость изменений правил «Золотой маски», поддержке исключительно фильмов патриотической направленности...

— Вы не правы, я по этому поводу переживаю. Например, у меня есть, на мой взгляд, совершенно потрясающая идея сделать инсценировку и поставить знаменитую «Толстую тетрадь» швейцарской писательницы французского происхождения Аготы Кристоф. Но я понимаю, что вряд ли смогу это сделать в Москве. Потому что при всей нынешней политике под лупу больше всего попала именно Москва как очаг неугодных министерству культуры экспериментов. Поэтому если я начну ставить работы Аготы Кристоф в столичном театре, у меня возникнут проблемы и меня могут обвинить сразу в нескольких вещах. Во-первых, в пропаганде экстремизма; во-вторых, в педофилии; в-третьих, в пропаганде гомосексуализма. В общем, весь джентльменский набор, только мата не будет, потому что это переводная литература. Венгерский мат мы не знаем, как звучит, а перевод не содержит нецензурную лексику.

Но история, на мой взгляд, совершенно фантастическая, невероятно актуальная. Это история про двух братьев-близнецов, которые во время войны, оставшись без матери и будучи вырванными из дома, в котором их невероятно любили, сталкиваются с жестокостью мира и для того, чтобы выжить, начинают воспитывать друг друга самыми суровыми методами. В какой-то момент они становятся настолько сильными, что начинают чувствовать себя сверхлюдьми. И начинают вершить суд над взрослыми. Так имеет ли право общество так поступать с детьми, превращая их в чудовищ? Мы сейчас находимся примерно в таком же состоянии. Я понимаю, что со своим желанием поставить эту историю, рассказать ее должна буду поехать в Красноярск, в Пермь, в Новосибирск. Я в течение нескольких лет пыталась поставить «Горькие слезы Петры фон Кант», я смогла осуществить это в Красноярске, в Питере от меня шарахались. Я могу сделать «Мефисто» в Перми.

— «Мефисто», конечно, это поразительно актуальный текст для профессионального театрального сообщества...

— Мне кажется, что все цветы должны цвести. Театр должен быть и традиционный, и классический, и репертуарный, и музкомедия. Но еще должны быть зоны остросоциального театра. Когда театр решает остросоциальные вопросы. Особенность такого театра в том, что через него мы познаем свое отношение к миру и пытаемся разрешить какие-то свои проблемы. Я могу вам абсолютно точно сказать, что «Мефисто» хочу делать, потому что мне нужно разобраться с собой.

— Потому что у вас иногда возникает желание перейти на ту сторону как главный герой романа Клауса Манна и фильма Иштвана Сабо?

— У меня нет желания, мне предлагают. И пока я принимаю те решения, которые принимаю. И я остаюсь здесь, остаюсь в районе экспериментального театра.

«Самая главная идея сохранена, рассказ о коммуне людей, которые провоцируют общество с помощью того, что общество отвергает» (сцена из спектакля «Идиоты»)

— Работа с Кириллом Серебренниковым помогает оставаться на этой стороне?

— Конечно. Кирилл Серебренников — это просто... Я не могу сказать, что он абсолютно бескомпромиссен, так нельзя сказать, это будет неправдой. Но мне кажется, что у него внутри такой панк сидит, что в какой-то момент это взрывается — и все: я не могу, я буду делать это. И самое главное, что свои какие-то самые резкие, самые жесткие спектакли, такие как «Идиоты» и «(М)ученик», в которых я играю, он принципиально делал не на деньги министерства культуры, чтобы его нельзя было упрекнуть.

— Когда вы работаете в «Гоголь-центре» у Серебренникова, то не возникает чувства осажденной крепости?

— Когда стало понятно, что у театра есть большой долг, что незакончен ремонт, что возникли проблемы с финансированием, что министерство культуры отказывает в финансировании новых проектов, пока не будут закрыты эти долги и не будет произведен отчет... И у меня тоже со стороны было ощущение, что там должна быть какая-то осажденная крепость. А потом я пришла в театр на репетицию, а там внутри все другое, там все продолжает жить. Там придумываются новые проекты, неизвестно, когда они будут выпущены, но они придумываются...

Я вообще очень люблю Серебренникова. Знаете как у нас может быть, я прихожу на репетицию, заснувшая совершенно, несчастная, ничего не помню. Он так смотрит на меня: «Юль, ты нормальная?» Я говорю: «Да». «Ну окей, поехали репетировать».

— «Идиотов» вы должны показывать на Авиньонском фестивале.

— Да, это будет в этом году.

— Все-таки в спектакле Серебренникова что-то осталось от знаменитого фильма Фон Триера?

— Самая главная идея сохранена, рассказ о коммуне людей, которые провоцируют общество с помощью того, что общество отвергает.

Главная цель каждого из нас, жителя этой коммуны, — провоцирование общества через поиск внутреннего идиота. А вот каким этот идиот будет, каждый персонаж решает сам. Мы его ищем. У нас спектакль про акционистов, что очень актуально для нынешней России. Моя героиня всех провоцирует через секс, через доминирование. Она ассоциируется с властью, которая всех имеет (смеется). У меня есть совершенно замечательная реплика: «Я власть, и ты прекрасно понимаешь, что это такое. Если не понимаешь, ты врешь. Ты мне подчинишься, ты мне отдашься, ты меня полюбишь, и ты без нее не сможешь».

— Вы говорите про тот прессинг, который ощущается в Москве. Но есть ощущение, что в вашем родном Питере в этом смысле попроще: Юрий Бутусов вернулся в театр имени Ленсовета, Андрей Могучий возрождает БДТ, Додин и Фокин по-прежнему в строю. Не добрались еще до Питера ура-патриоты?

— Я думаю, не добрались. Все-таки Москва — такой котел, в котором все время происходит бурление. Это чудо, что вдруг в Новосибирске обратили внимание на «Тангейзер». Это удивительная ситуация. Потому что обычно такое происходит лишь в Москве.

Я могу сказать, что в Питере у меня был очень смелый эскиз по «Истории медведей панда...» Конечно, такой смелый спектакль, как в Питере, в Казани я поставить не смогу по понятным причинам. Здесь все-таки очень сильно мусульманство и есть некие табу. Но в Петербурге у меня был очень смелый эскиз по одной простой причине — мне достались актеры, у которых не было никаких табу по отношению к своему телу. Мы были абсолютными единомышленниками.

«Там история про то, когда некий продукт оказывается в нужном месте, так сошлись звезды, так распорядилась судьба» (кадр из фильма «Овсянки»)

В ВЕНЕЦИИ НЕ БЫЛО НИКАКОЙ ЛЕНЫ ЛЕНИНОЙ

— Вы ездили на Венецианский кинофестиваль с «Овсянками». Каким был для вас первый опыт такого большого фестиваля?

— Это супердемократичный фестиваль. Более того, там все по делу. Красная дорожка — очень простые демократичные одежды, никакой Лены Лениной со всеми этими делами, «брюликами», даже близко не было...

— Но вы же выходили на красную дорожку не в повседневной одежде?

— Конечно, у меня была дизайнер. На мне было белое с серым платье из тончайшего шелка, многослойное. Это платье конструировалось прямо на мне. Я стояла часами, и она его конструировала, сжимала. Полагаю, что выглядела очень хорошо. У меня также был белый льняной костюм для всяких пресс-конференций.

— Вы наблюдали за кулисами реакцию Квентина Тарантино на «Овсянки»?

— Да, ладно, я с Тарантино целовалась, почему же за кулисами? Мы сидели в зале.

— Это правда, что после показа он 15 минут стоя аплодировал?

— 13 с половиной минут, если быть честными. И весь зал стоя аплодировал.

— Вас не удивило, что после почти триумфа в Венеции этот фильм в России был принят довольно холодно и даже с некоторым чувством разочарования, дескать, такое кино могло понравиться только жюри западного фестиваля.

— Думаю, что дело в завышенных ожиданиях. Не помню случая, когда ты ждал чего-то большого, а оно оказалось еще круче. Поэтому какие-то фильмы, которые вызывают невероятную шумиху, я смотрю через год, а то и два. Потому что шумиха и мои фантазии на эту тему укладываются, становятся проще, и я уже смотрю реальный продукт.

Более того, могу честно сказать, что другой фильм Алексея Федорченко с моим участием «Небесные жены луговых мари» нравится мне значительно больше, невероятно интереснее их смотреть. Это кино мне кажется более четким, чем «Овсянки», более увлекательным.

— В чем же феномен «Овсянок», почему они так выстрелили на Венецианском фестивале?

— Там история про то, когда некий продукт оказывается в нужном месте, так сошлись звезды, так распорядилась судьба. Была возможность этим воспользоваться, и режиссер Леша Федорченко этим воспользовался, я этим воспользовалась, продюсер Игорь Мишин этим воспользовался. Странно, почему актеры Юрий Цурило и Игорь Сергеев этим не воспользовались. Я этого не понимаю, правда.

Хотя я вообще очень спокойно отношусь к успеху и неуспеху. Я патологический трудоголик, это на уровне химической зависимости. Если у меня какое-то время нет работы, то ухожу в жуткую депрессию. Поэтому для меня, конечно, успех — это приятно, но если я вам скажу, что я не посмотрела до сих пор фильм «Екатерина»...

— Ни одной серии?

— Вообще ни одной.

— Но читали всю критику?

— Что попало, то читала, что не попало, то не читала. Мне важнее идти дальше.

Понимаете, я сейчас очень жду выхода трех фильмов. «Метаморфозы» — это работа Сергея Тарамаева, который сделал «Зимний путь». Вот очень жду. У меня там одна из главных ролей. Я жду фильм «Хит», у меня там тоже одна из главных ролей, это дебют режиссера Риты Михайловой. И жду «Прикосновение ветра» — это буддистская история, которую два года назад мы снимали и все никак не можем доделать.

— Это фестивальное кино?

— Это полные метры. Более того, например, в связи с тем, что происходит в России с отношением министерства культуры, не очень уверена, что «Метаморфозы» получат прокатное удостоверение. Наверное, это самый жесткий фильм из тех, в которых я снималась. Самый.

И АКТРИСА ПОБЕЖДАЕТ ЗДРАВЫЙ СМЫСЛ

— Вы мечтаете о режиссерской работе в кино, в полном метре?

— Да, конечно.

— Просто мечтаете или у вас есть конкретные задумки, сценарии?

— Есть. Хотя в России их уже не профинансируют. Еще несколько лет назад могли бы, но не сейчас...

— Слишком смелые темы предлагаете?

— Нет, не очень смелые. Просто не нужно это никому. Например, есть удивительная история про латышскую актрису Марию Лейко. Она была расстреляна на Бутовском полигоне в самом начале 1938 года. Вместе со всем латышским национальным театром «Скатувэ», который работал в Москве. Так вот, в декабре 1937-го практически в полном составе работники театра были арестованы, а в начале 1938-го расстреляны.

Мария Лейко с актером и режиссером Альфредом Амтманисом-Бриедитисем в постановке «Геда Габлер» (1930)

— Да, эта история не столь широко известна...

— Да. Но Мария Лейко была звездой мирового экрана. Она снималась у таких режиссеров, как Фридрих Мурнау. Она реально была звездой мирового кинематографа. В 1936 году, когда она жила в Германии, у власти уже был Гитлер, и она поняла, что оттуда надо уезжать. И собралась уехать в Латвию. Но у нее была дочь, которую звали Нора (назвала так в честь героини Ибсена) и которая вышла замуж за российского дипломата грузинского происхождения. Она жила в Москве. И Нора умерла в Москве, и у нее осталась трехлетняя дочь.

Лейко списалась с дипломатом, отцом ребенка, и тот разрешил ей взять внучку к себе. Она хотела увезти его из Советской России в Латвию. Это был 1936 год, еще не шел разговор о Прибалтике, пакта Молотова-Риббентропа не было, еще казалось, что в Прибалтике можно было спастись от всего этого. Она из Берлина прилетела в Москву, чтобы забрать свою внучку и уехать в Ригу. У Марии Лейко был дипломатический паспорт, сделанный в Берлине. То есть неприкосновенность. Дипломатический паспорт внучке должен был сделать дипломат для того, чтобы она могла ее вывезти за пределы Советского Союза.

Но о том, что она приехала, узнал руководитель латышского театра «Скатувэ». И, конечно, приезд звезды мирового немого кино в Советский Союз и латышки по происхождению был большим событием для латышской общины. В честь ее приезда были сделаны приемы, встречи на уровне Немировича-Данченко. И самое страшное, что произошло после всей этой движухи, то, что руководитель театра «Скатувэ» пришел к ней и стал умолять остаться хотя бы на сезон. И пообещал, что специально для нее он поставит «Нору» Ибсена. В итоге она осталась.

И вот тут начинается практически древнегреческая трагедия. Когда человек все понимает про фашизм, про сталинизм, про то, что отсюда надо бежать, делать ноги, забирать ребенка, увозить, сделать все, чтобы тебя не было. Но актерское побеждает, я ведь так и не сыграла эту роль. А еще год-два и не сыграю, потому что мне уже 50 лет. И актриса побеждает здравый смысл, она остается в советской России.

— По-моему, вы готовы и сыграть роль Марии Лейко в кино?

— Да. Я бы с удовольствием сыграла. В общем, смысл в том, что спектакль «Нора» вышел, он был невероятно удачен. А потом пропал грузинский дипломат, потом начались аресты. Было принято решение о том, что театр «Скатувэ» не нужен Москве. Там есть совершенно сумасшедшая по кинематографичности документальная история. Накануне премьеры второго спектакля, уже не «Норы», накануне второй ее премьеры в России, не помню, что именно, какое-то латышское национальное произведение, арестовали всю мужскую часть актерского театра. И все женщины-актрисы приняли решение, что они не откажутся от премьеры, подписав себе смертный приговор. Потому что на премьере они общались с пустыми местами, со стульями, со шляпами, с тростью, общались как со своими партнерами, не став играть мужские роли.

Вы представляете, это документальная совершенно история. После премьеры не вышло ни одной рецензии, потому что про это нельзя было написать. Можно было только молча на цыпочках уйти из этого театра. И, естественно, через три дня их всех арестовали и всех расстреляли.

А самое страшное произошло с внучкой. После того как расстреляли Марию Лейко, ее определили в детприемник НКВД, ей на тот момент было уже четыре года, поменяли имя, фамилию и никто не знает, что с ней случилось далее. Человек просто исчез. Вот это самое страшное. Но и кто профинансирует эту историю в нашей стране?

— Вы держите в уме вариант отъезда из России, чтобы делать то, что хочется? Тем более у вас, по-моему, есть эстонский паспорт.

— Есть. Знаете, спектакль «(М)ученик» Серебренникова заканчивается монологом главной героини, которую играет Вика Исакова. Он звучит так: «Я никуда не пойду, здесь мое место. Это мое место. Я чувствую, что я здесь нужна. И буду делать то, что я умею...»

Дальше там идет монолог про школу. И это звучит реально манифестом нашего поколения. Так вот, до тех пор, пока я буду понимать, что у меня есть шанс делать то, что делаю, я буду прибивать себя гвоздями к этому месту. И буду делать свое дело. Только когда я почувствую, что есть опасность моей жизни, моего ребенка, тогда, может быть, и уеду. Сейчас — нет.