«Если у тебя остались в душе какие-то ошметки от чего-то дальнего, маячащего на ретрогоризонте, если ты вообще любишь родину, ты каким-то путем к разговору с Богом приходишь

«ОЧЕНЬ МНОГО ЗАВИСИТ ОТ ПРОЦЕНТА НОЮЩЕЙ СОВЕСТИ»

— Александр, давайте начнем с вопроса о ваших первых живописных работах.

— Они рождались на основе довольно-таки странных наблюдений. Еще в институте я как-то по-своему реагировал на убожество изображаемого будущими художниками — все эти крестьяне, работяги, краны, какие-то пешни, железки, тракторы. Боже мой! Для себя я решил: вот натура, вот художник, а если это соединить и, со стороны на все посмотрев, это написать?! Чудо же что может получиться! И я начал делать такие работы. В советское время, будучи полным идиотом в понимании действий выставкома и художественного совета, даже стал предлагать свои картины на «Большую Волгу». Меня, конечно, ни на одну «Большую Волгу» не взяли. Но во время подготовки, кажется, четвертой выставки, кто-то из членов художественного совета вдруг спросил: «Слушайте, а вот этот, с двойной фамилией, ничего не показывает в нынешнем году?» Так им было интересно рассматривать мои работы. Картины-то, конечно, на выставку не допускались. Но это были единственные работы, которые академиками, включая столичных, рассматривались, передаваясь из рук в руки. Меня, можно сказать, пускали по рукам.

— О чем же были эти картины?

— Это было сочетание уставов ленинского союза молодежи и ЦК КПСС плюс другое сочетание — Священного писания, Талмуда и Корана. Я попытался все это совместить — получилась удивительная вещь.

— Ведь ваше поколение было поколением атеистов.

— И да и нет. Все, что касается Евангелия и — шире — Библии, мне внушалось с детства. В этом плане я получил домашнее образование. Библейские сюжеты мне не только читали, но и объясняли. Годам к 14 все главное я уже знал. И в том же возрасте имел представление и о Коране.

«Господи, если бы я мог регистрировать каждую тему, которая приходит мне в башку, я бы написал тысячи картин»

— Каким образом?..

— У моей бабушки и деда был старинный друг — Гариф. Он работал в той же системе, что и дед. Гариф был единственным, кто от деда — когда того арестовали — не отрекся. Он хаживал в мечеть. У него был русскоязычный Коран, отпечатанный самиздатским образом. Такие две толстые папки. Конечно, целиком я их не прочел, но основа была получена.

— А вот, работая над образами христианских святых — Павла, Себястьяна, вы как-то полемизировали с большой историей искусств?

— Ну это же сплошь Возрождение! В Святом Себастьяне, кажется, у Джотто, меня поразила его необыкновенная благостность. Там стоят солдаты, пускают в него эти стрелы, а он принимает казнь с какой-то будто даже благодарностью, о-о-очень благостно. Меня это изумило невероятно. Ну а мой Себастьян другой, я бы сказал, даунистический: он не совсем понимает то, что происходит, он такой... близкий к народу, с легким оттенком вот этой вот болезни.

— Вы верующий человек?

— Очень много зависит от процента ноющей совести. Если у тебя остались в душе какие-то ошметки от чего-то дальнего, маячащего на ретрогоризонте конца ХIХ - начала ХХ веков, если ты вообще любишь родину, ведь государство и родина — это очень разные понятия, ты каким-то путем к разговору с Богом приходишь. И сразу же одно — парадоксальное — соображение выскажу. Мне кажется, если сюжет картины художник может свести к анекдоту, это высший пилотаж. Вот у меня за спиной висит картина. Что это? Вообще-то, «Тайная вечеря», сведенная к понятию «шведский стол». С одной стороны, анекдот. Но я же это делал, анализируя сегодняшний день, сегодняшних людей и сегодняшние настроения. В какой форме сегодня можно воспроизвести ситуацию «Тайной вечери»? Мне на ум пришло только одно: шведский стол. Для меня шведский стол — метафора тотального предательства, потому что нынешним людям о-чень ку-шать хо-чет-ся.

— Значит, обломки замка, где накрыт шведский стол, — метафора обломков веры?

— Собственно, я не вижу никакого восстановления веры или прогресса в этом направлении. Можно сколько угодно об этом говорить. Я — человек крещеный, но в церковь хожу редко, если уж только очень сильно подопрет.

«У меня за спиной висит картина. Что это? Вообще-то, «Тайная вечеря», сведенная к понятию «шведский стол»

«ОТЕЦ ЕВГЕНИЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ ВСЮ ЖИЗНЬ БЫЛ ГЛАВНЫМ РЕЖИССЕРОМ КАЧАЛОВСКОГО ТЕАТРА»

— Расскажите о родителях.

— Отец Евгений Александрович всю жизнь был главным режиссером Качаловского театра. Мать Нина Ивановна Юдина была актрисой.

— Как же получилось, что вы стали художником?

— Мне был нужен язык — так много чего хотел сказать! Пытался писать стихи. Много чего пытался. После армии я работал в КАИ на кафедре ПРА — производство радиоаппаратуры. Кафедра находилась в пятом здании КАИ на площади Свободы. На это здание во время празднеств и демонстраций в 1970 - 1980-е годы вешали гигантское панно, которое мы называли «Три богатыря»: Маркс, Энгельс, Ленин. Вот там я и познакомился с художниками. Благодаря этому знакомству попал на студию в художественном фонде. Как-то очень легко влился в коллектив. От мысли поступать в казанское художественное училище меня увело одно простое соображение: как я могу учиться с ребятами, которые мне чуть ли не в дети годятся? Я же был после армии. И мне посоветовали ехать в Чебоксары в пединститут, на базе которого была кафедра изобразительного искусства. Туда я поступил на художественно-графический факультет. К учебе меня подтолкнула, можно сказать, безысходность.

— Каким «багажом» вы обязаны чебоксарскому вузу?

— Прежде всего там были удивительные преподаватели. Был у нас такой профессор Овчинников, который до Чебоксар всю жизнь преподавал в Питере. За его длинный язык ему дали три города на выбор, куда бы он поскорее уехал. Чебоксары он выбрал по причине того, что там был худграф. Еще у нас был Федоров — замечательный преподаватель живописи. По начертательной геометрии был совершенно феноменальный человек, к сожалению, не помню его фамилию. Не самый легкий свой предмет он преподносил так просто, ясно, подбирая какие-то удивительные речевые обороты, что даже наитупейший, ничего не соображающий человек — это я о себе — усваивал материал фантастически легко. Именно тогда я научился формулировать конкретную художественную задачу, научился распределять время для ее достижения, научился доводить дело до конца, а не бросать его посредине. В общем-то, научился контролировать себя.

— Начав с худграфа, вы сделались все-таки живописцем. Разве главной формой деятельности для советских графиков был не агитплакат?

— Нет, конечно. Существовала книжная, журнальная графика. В Москве в течение шести лет я сотрудничал с журналом «Знание-сила», где главным художником был Додик Огаянц. Но отечественная графика, мягко выражаясь, была специфичной. Важна была, я бы сказал, определенная выдержка художника. А если у тебя выдержки нет, то в советской графике ты не сможешь работать. Но основное значение, по-моему, имело все-таки твое происхождение. Если ты дворняга, то живи и радуйся. А если есть хоть доля интеллекта и крови, тогда все немного иначе. Дело в том, что сам худграф и то, к чему я пришел буквально на втором курсе, допускало уход как в графику, так и в живопись более-менее свободного стиля. Но времена были такие, что только диплом о высшем образовании имел значение для поступления в союз художников или в тот же художественный фонд, куда я, собственно, и попал.


— Вы член союза художников?

— Нет. Я до сих пор не состою в союзе художников: не вижу в этом смысла. Я не был ни пионером, ни комсомольцем. Нет. В комсомоле был. Четыре дня. У нас в лаборатории в КАИ был председатель комсомольской ячейки, которому надо было «для галочки» куда-то вписать определенное количество комсомольцев. Вот он меня однажды приволок туда, где мне дали комсомольский билет. А через четыре дня по аналогичной схеме я выбыл из комсомола. В пионеры же не попал, потому что в мое время школьников принимали в пионеры где-то в лагерях, куда я не ездил, так как родители все время увозили меня на гастроли с театром.

— Гастроли вместо лагерей для ребенка советского времени — чистое диссидентство.

— Знаете, в моей семье вещи всегда называли своими именами. Моя бабушка по материнской линии называла коммунистов «краснопузые твари». Такие вот разговоры у нас в семье шли вовсю. Дед же отсидел 9 лет — друзья посадили! Поели бабушкиных пирожков вечерком. А с утра кто-то куда-то, видимо, донес, и ночью его забрали.

— Кто ваши предки?

— Отец бабушки по материнской линии был одним из лучших дореволюционных адвокатов в Крыму. Первый муж бабушки был Орлов, офицер, расстелянный в Джанкое вместе со своими солдатами. Потом в ее жизни появился Иван Романович Юдин, мой дед. Он был начальником обороны Казани, а это второй человек после первого секретаря горкома партии. Конечно, у него было очень много «друзей», которые спали и видели, как он на нарах болтается. Что и говорить, должность у него была не просто опасная — смертельная. Он в этой должности дожил до 1942 года, пока его не арестовали. Сами понимаете, в такой семье не могло быть разговоров о некоем превосходном качестве советской власти. Деда переводили из лагеря в лагерь то ли четыре, то ли пять раз. Я его впервые увидел в Куйбышеве.

«Отечественная графика была специфичной. Важна была определенная выдержка. А если у тебя выдержки нет, то в советской графике ты не сможешь работать»

«ТЕХНИКА САМА ПО СЕБЕ — ЭТО ЧТО? ЭТО ЗАДНИЦА В МОЗОЛЯХ»

— В общем, альтернативной информации вам хватало...

— Хватало, хватало. Я уже не говорю о «вражеских голосах», не говорю о таком изумительном явлении, как «Нойе вербунг» — «Новая реклама». Это был гэдээровский журнал, который приходил постоянно, как приходил и польский журнал «Штука» — «Искусство». Специализированной литературы в доме было предостаточно. Ну а что касается информированности бытовой и социальной, то мои бабушка и дед полностью «упаковали» меня. Лет в 10 я уже был готов к поездкам в Европу.

— Когда и как состоялась первая из них?

— Это был 1982 год. Нескольких человек, работавших в художественном фонде республики, и меня в том числе, премировали путевкой в Болгарию. Так я попал в Несевр, и мне там очень понравилось. Я даже не концентрировался на том, что уехал в другую страну, как-то очень гладко все произошло. В старом Несевре работала большая артель художников, съехавшихся со всего мира. Я увидел в действии сразу несколько школ. Итальянцы, немцы, американцы, уже не говорю о болгарских художниках. Там же, познакомившись с графиками из Польши, я понял, что нам с нашим агитплакатом до них очень далеко. На следующий год меня пригласил муниципалитет города. Мы там со всеми окончательно подружились, прекрасно общались — великолепные люди! Приезжал туда как к себе домой, настолько содержательно все было в творческом плане. В общем и целом провел там шесть лет. Не безвылазно. Приезжал в Россию, которая тогда называлась Советский Союз, а потом снова возвращался туда, где и оставался большую часть года.

«В силу вечной удивленности жизнью я «сочиняю» картину примерно за секунду. Она вот так — бах! — сразу возникает в моем воображении, а потом я просто эту идею реализую»

— А еще где побывали?

— В 1990-е маршруты сместились в Британию, Ирландию, Германию. Но я же везде работал. Много работал, потому что такие материалы рождались! Вот в чем, вы думаете, специфика Ирландии? Это абсолютно мистическая страна, там совершенно особая атмосфера. Кеорили, где весь берег изрезан наподобие норвежских фьордов, не таких, правда, высоких. И вот эти виды седые: океан, который медленно дышит; камни, которые там стоят тысячелетиями. Нигде ничего не запирается. В церковь можно войти хоть в три часа ночи. Священники, подпоясанные веревкой, ходят в рясах из какой-то невероятной дерюги, в обуви раздолбанной либо босиком. В местечке под названием Карсави́н — ах, какая там потрясающая церковь! — одному священнику предложил свою куртку. В ответ услышал: «Нам нельзя». В маленьких ирландских городках с населением в 100 - 150 тысяч люди кажутся буквально неотделимыми от природы. И мох на них такой же, как на камнях. Удивительно!

— В Германии-то люди вполне себе аккуратны и цивилизованны.

— В Германии — другое. Когда я там находился, например, с моими друзьями из Ганноверского университета — меня приглашал такой Питер Бройлих, впечатляло даже то, как они планируют свое жизненное время. В такой-то день — на выставку. В такой-то — в театр. Нет, неправы те, кто считают образованных немцев потребителями искусства. Они его не потребляют. Они его продвигают, в нем варятся, его совершенствуют. Поэтому там совершенно другая атмосфера. Она мозгом не осознается, но вот эти культурные биотоки все вокруг себя преображают. Даже обыкновенные улицы. Люди там — сами по себе носители культуры. Иногда слушаешь разговоры о той или иной художественной технике. Но техника сама по себе — это что? Это задница в мозолях. Тем же карандашом можно делать даже фотографику. Болтуны, которые считают, что технически оснащенный художник — это все, что необходимо для передачи содержания, ошибаются. Потому что для этого нужны сердце и душа.

«Я не люблю нагруженные работы, зато люблю «гладкость». Такие мелкие изображения, которые есть в моих последних работах, невозможно дать на поверхности не гладкой»

«Я ПОСТОЯННО СТРОЮ НЕКИЙ ТЕАТР ИМЕНИ МЕНЯ»

— Как вы находите темы своих картин?

— Когда учился в институте, ребята, болтаясь по коридору и задрав глаза к потоку, произносили примерно одинаковый текст: «Что бы написать?!» Господи, если бы я мог регистрировать каждую тему, которая приходит мне в башку, я бы написал тысячи картин. Что касается тематики: все рядом, не надо ничего выдумывать! Однажды я увидел такую потрясающую вещь, как очередь. Вот эту змейку со стоящими друг за другом людьми. И подумал: это же просто сюрреализм! Как доказать людям, что это сюрреализм? Я взял и развернул стоящих парами, которые глядят друг на друга. Получились не люди, а «материал», движущийся в ворота, из которых идет свет. Назвал я эту картину «Референдум».

— Вот-вот, я тоже, слушая вас и рассматривая ваши картины, о сюрреализм спотыкаюсь.

— В специальных терминах я о своих работах не думаю. Да и сюрреализма в классическом понимании у меня очень мало. При том что у меня — у единственного российского художника — есть Кубок Сальвадора Дали. Когда мне его вручал Мирослав Кливар, пражский искусствовед из Академии имени Масарика, он сказал: «Мне непонятно, почему я вручаю Кубок Дали именно этому художнику, потому что ничего сюрреалистического в его картинах нет». Мне кажется, речь идет о разной степени восприятия действительности: у меня в душе сплошной сюрреализм. А что это такое? Это, я бы сказал, постоянная потрясенность реализмом. Потому я и придумал себе направление — «интеллектуальный реализм». Мне не нужно в это состояние входить или выходить: я из него состою. Наверное, в силу этой вечной удивленности жизнью я и «сочиняю» картину примерно за секунду. Она вот так — бах! — сразу возникает в моем воображении, а потом я просто эту идею реализую. В тот момент, когда я перестану удивляться, меня можно будет заколотить и закопать.

«У меня — у единственного российского художника — есть Кубок Сальвадора Дали»
«У меня — у единственного российского художника — есть Кубок Сальвадора Дали»

— Чем кроме удивленности жизнью наполнено ваше творчество?

— Театром. Для меня каждая картина — это в своем роде театр. Чтобы понять любую иносказательную речь, в моем случае это изобразительный ряд, надо иметь определенный багаж. Вот мой багаж — театральный. Большинство моих картин можно построить в декорациях, они все театральны. Мы ведь даже жили одно время в театре. И я постоянно строю некий театр имени меня. Это происходит невольно. Поскольку я из этого состою: и физически, и интеллектуально.

— То есть вы сам себе режиссер, и ваш театр, получается, надо искать внутри внутри вашей живописи, правильно?

— Это само собой пришло. Мне необходим был язык, чтобы общаться с людьми. Этим языком помимо театрального ви́дения моих сюжетов является живопись. Причем простейшие, кондовые масло-холст. Где-то погрубее, где-то лессировочная техника используется: я не люблю нагруженные работы, зато люблю «гладкость». Такие мелкие изображения, которые есть в моих последних работах, невозможно дать на поверхности не гладкой. Если человек ростом десять миллиметров и при этом у него есть выражение лица, это возможно только на глади. В свое время мне очень помогло знакомство с таким человеком, который работал в театре, — Эрнст Брунович Гельмс. Он научил меня делать макеты и находить как бы свой угол зрения. Что же касается классической базы... Вот в танце с классической базой ты станцуешь все что угодно. Единственное, где ты не сможешь в полной мере открыться с классической базой, — это степ ирландский, потому что он имеет религиозно-кровно-географическую основу. Это как бомба! Ну и еще, пожалуй, фламенко. Потому что фламенко танцуют сердцем, кожей.

«Меня удивляет в людях абсолютная беспринципность. Абсолютная! Абсолютно поменялись местами добро со злом!»

МЕНЯ УДИВЛЯЕТ В ЛЮДЯХ АБСОЛЮТНАЯ БЕСПРИНЦИПНОСТЬ»

— В ваших словах снова слышен восторг. Ну а что/кто в вас восторга не вызывает?

— Чиновничество. И еще такое широко распространенное понятие, как «простые люди». Человек, мне кажется, не имеет права на выражение: «мы — люди простые». Нет! Человек — это очень сложное устройство.

— Констатируя сложность, чему вы удивляетесь в людях?

— Меня удивляет в людях абсолютная беспринципность. Абсолютная! Этот как «абсолютный ноль». Абсолютно поменялись местами добро со злом! Какой-нибудь мужик ворует — молодец! Честный человек — идиот! Информационный взрыв, казалось бы, благо. Но в итоге-то телефон с интернетом в руке — это же интеллектуальный протез. Отними у человека телефон — он тут же замрет, перестанет функционировать.

— Рецепт спасения?

— Спасение надо извлекать из воспоминаний, опыта, музыки. Я, например, неравнодушен к Вагнеру. Знаю всю его музыку. Человек — как копилка впечатлений: копишь, копишь. Свою жизнь надо уметь копить, а не критиковать или сравнивать. где лучше, где хуже. По-моему, это бессмысленно. Хочешь, чтобы было так, как там? Сделай здесь свою Германию, свою Ирландию, свою Италию. Хочешь создать свой мир — создай!

— Последний вопрос: собственно в театре-то вам удалось поработать?

— Ну у меня же 8 театральных постановок, которые я оформлял как сценограф в Качаловском театре, «Татуированная роза» Теннеси Уильямса, «Песенка о любви и печали» Жуховицкого... В кино недавно с Салаватом Юзеевым сделали три «татарометражки» (татарские короткометражки — прим. ред.), в них я был художником-постановщиком. В полном метре тоже работал — в фильме «Курбан-роман».

— А в оперном театре?..

— Эх, если бы Вотана и Брунгильду у нас ставили... Но у нас же Вагнера не ставят.