Сергей Лаврентьев Сергей Лаврентьев вот уже не первый год — один из тех, кто определяет программу казанского фестиваля мусульманского кино Фото: Ирина Ерохина

«ОГРАНИЧЕНИЯ ЕСТЬ ТОЛЬКО ПО ЧАСТИ ЭРОТИКИ И ЖЕСТОКОГО НАСИЛИЯ»

— Сергей Александрович, вы много лет занимаетесь казанским международным фестивалем мусульманского кино, но в этом году к титулу руководителя отборочной комиссии еще присовокупили должность программного директора...

— На самом деле, единственное, что изменилось: если раньше я был просто председателем отборочной комиссии, смотрел абсолютно все, то сейчас повышение привело к тому, что сначала все заявки просматривали три человека из нашей комиссии, а далее уже мы вместе выбирали из того, что прошло первый этап.

— По-прежнему много споров вокруг того, какие ограничения несет в себе формулировка «мусульманское кино»...

— Ограничения есть только по части эротики и жестокого насилия. Но, понимаете, помимо крупных фестивалей, которые просто обязаны показывать какие-то изменения, тенденции, достижения или провалы в развитии кинопроцесса, есть так называемые тематические фестивали... В этот раздел фестивального мира входит и наш форум. Причем, я знаю, были разговоры и даже попытки убрать слово «мусульманский» из названия казанского фестиваля. Я был всегда против этого.

— Потому что в таком случае он потеряет свое лицо?

— Да. У нас прежде всего фестиваль кино мусульманского мира, который огромен, в котором живет великое множество людей, в котором есть очень разные страны: Индонезия, Йемен, Иран, Казахстан... И это замечательно, что есть разные страны, где люди по-разному воспринимают ислам, живут в рамках этой религии... И это важно сейчас, когда из-за террористов формируется определенное отношение к исламу у людей за пределами исламского мира. Как раз очень важно именно здесь, в Казани, совершенно замечательном месте, показать, что на самом деле это все не так, как вы думаете, дорогие друзья, это гораздо шире, это включает в себя очень много вещей. И то, что какие-то гады используют священные для мусульманина слова, совершая ужасные действия, не означает, что именно это и есть центральные вещи.

— В этом году параллельно с фестивалем в Казани все киноманы следили за тем, что происходило в Венеции. Нет ощущения, что, пока мир обсуждает показанные на острове Лидо новый киноальманах братьев Коэн и первый за много лет фильм Альфонса Куарона о Мексике, а также награду российской актрисы Натальи Кудряшовой в программе «Горизонты», мы в столице Татарстана находимся в какой-то параллельной реальности?

— Кстати, картина «Человек, который всех удивил», где снималась Наталья Кудряшова, очень хорошая... Вообще, надо сказать, что если фестиваль появляется и люди думают о том, что он будет проходить, надо иметь в виду расписание мировых фестивалей. Лучше бы проводить его в тот момент, когда крупных фестивалей не проходит. И так будет в следующем году — форум в Казани пройдет в апреле. Это планируется в связи с тем, что здесь будет международный экономический саммит «Россия – исламский мир: KazanSummit». Конец апреля — начало мая — это как раз хорошо. Каннский фестиваль еще не начался. Там еще есть Стамбул, но, по-моему, где-то в начале апреля...

— А если мы говорим о разнице в качестве и содержании картин?

— Повторюсь, наш фестиваль — тематический по классификации международной федерации кинопродюсеров. И он не может сопоставляться с главными фестивалями в мире. Он может сопоставляться с православным фестивалем «Лучезарный ангел», на котором мне доводилось работать в Москве. Ровным счетом в этом нет ничего обидного. Я просто хочу показать наглядную разницу между крупными фестивалями, которых в мире ровно три: Канны, Венеция, Берлин... Ну еще есть штук пять фестивалей, которые существуют для того, чтобы выявлять какие-то новые тенденции в общем мировом кинопроцессе, говорить о том, что хорошо и что плохо, выявлять новые таланты и так далее...

Здесь в Казани не та задача. Здесь задача — показать главным образом миру (и мусульманскому, и тому, что около мусульманского), что мусульманский мир — это совсем не то, ребята, что вы думаете, читая о каком-то ужасном преступлении террористов. Вот это самое главное. И с этой задачей, я думаю, фестиваль самим своим существованием справляется.


«БАЙГАЛ» — СВИДЕТЕЛЬСТВО ВСТУПЛЕНИЯ ТАТАРСКОГО КИНО В ПОРУ ВОЗМУЖАНИЯ»

— Как-то спросил Антона Долина о том, как создать большой татарский фильм. Ответ был такой: сначала надо создать маленький татарский фильм. И вот они начали появляться. Когда количество перерастет в качество?

— Вообще, надо сказать, что само наличие фестиваля — такая решающая компонента в этом процессе, потому что, когда фестиваля нет, думаешь: если какой-то человек живет в Казани и хочет снимать кино, то ему надо уехать по меньшей мере в Москву и там этим заниматься. А когда здесь есть фестиваль, на который все-таки приезжают люди со всего мира и показываются картины, то это становится как-то ближе. И люди, которые занимаются кино, вдруг начинают понимать, что это, в общем-то, не так недостижимо, как мы думали. Поэтому все и начинает происходить. Когда я приехал в Казань впервые, ничего не было, существовали маленькие картины, была казанская студия кинохроники, которая снимала документальные картины и телевизионные репортажи, выдававшиеся за документальные фильмы, а также редкие игровые короткометражки. А в этом году мы даже увеличили количество картин с 10 до 15 в национальном конкурсе — и это произошло потому, что, как я абсолютно убежден, все, что снято в Татарстане, должно быть показано в Казани. Но сейчас снято уже так много, что мы всерьез отбирали.

Кроме всего прочего, есть четыре полнометражных фильма («Байгал», «Мулла», «Водяная», «Кире») — и это очень хорошо. Есть «Байгал» — мой самый любимый татарстанский фильм. Я не понимаю, почему его не показали на открытии фестиваля. Смотрел его перед «Кинотавром» и всячески пытался повлиять...

— Но в программу сочинского «Кинотавра» татарстанский фильм все-таки не попал...

— Нас — отборщиков — было шесть человек, по-моему, мы были вдвоем за, причем я был всячески за, одна дама была не против, а остальные... Но там, в Сочи, свои дела, там все очень сложно...


— Дайте мини-рецензию на «Байгал».

— Это картина, в сюжете которой нет ничего сверхъестественного. Он мог бы быть разыгран в Барселоне, Варшаве, Улан-Баторе и так далее. Прелесть данной картины в том, в чем и заключается основная прелесть искусства. Искусство ведь не отвечает на вопрос «Что?», оно отвечает на вопрос «Как?». И вот то, как это сделано, — это действительно удивительно. Вдруг понимаешь, что криминальный детективный сюжет развивается замедленно. Поначалу ты не понимаешь почему, а потом эта замедленность тебя всасывает, ты хочешь, чтобы это было еще более медитативно. Когда смотришь, даже не думаешь, спасет ли отец сына или нет, —  тебе физиологически нравится находиться в этой атмосфере. Рыба — это вишенка на торте, визуализция твоего ощущения. Миляуша [Айтуганова] хорошо играет, вообще там хорошие актерские работы. Единственное, Владимир Вдовиченков — такая привнесенная фигура, наверное, в расчете на прокат.

Я уже кому-то говорил, что возникло ощущение того времени, когда появился «Расемон» Куросавы и весь народ ошалел, потому что этого точно не было, когда одна история рассказывается с четырех точек зрения, причем один рассказчик — призрак. А тут тоже обычная история, абсолютно ничего татарстанского нет, а рассказана она как-то необычно. Не могу сказать, что это татарстанское нечто, но точно не похоже на все то, что есть в российском кино. И так это не могло быть снято в Москве или в Екатеринбурге.

— Почему?

— Потому что, если бы московский автор захотел возвести такую медитативность, это было бы нечто придуманное. Скажем, когда смотришь картины Микеланджело Антониони, у него самое главное — то, что камера движется. Ничего нет, человек ходит по улице, камера движется, и ты шалеешь от того, как это хорошо. Очень многие пытались его копировать, в Советском Союзе, кстати, была картина про колхоз в начале 60-х... Олег Ефремов отправляется в колхоз — ну Антониони, смех, хохот стоит, поля показываются, коровы... И все это очень долго. Это очень смешно. То же самое было бы, если бы кто-то так захотел снять «Байгал» за пределами Татарстана. А тут это не придумано, здесь это выросло из мироощущения жизни, так себя позиционируют, так относятся к жизни, даже к таким невероятным ее проявлениям, как те, что находятся в центре сюжета.

— А ваше мнение о фильме «Мулла»?

— Фильм «Мулла» — тоже хорошая картина, хотя «Байгал» мне нравится больше всего... «Байгал» — это свидетельство вступления татарского кино в пору возмужания, но это не всем понятно, это надо растолковывать. А «Мулла» — это как раз то, что понятно всем. С этой картиной можно заявлять о том, что татарстанское кино теперь может иметь своего зрителя... Помню один круглый стол про национальное кино, тогда как раз якутское кино гремело, сейчас, по-моему, там начинается спад. Я сказал, что по всем параметрам самым интересным национальным кинематографом должен быть татарстанский. Кто-то ответил: «Но алмазы дороже нефти». И вот сейчас наступает пора, когда вес местного кинематографа начинает соответствовать весу Татарстана как республики.


«ЭТА КАРТИНА — ЭТАЛОН ПАТРИОТИЧЕСКОГО КИНО, НО ТАМ НЕТ НИЧЕГО ТАКОГО, ЧТО БЫ ВЫЗВАЛО ВОСТОРГ НАЧАЛЬСТВА»

— Что вообще происходит в российском кино? Все окончательно размежевались? С одной стороны, министр культуры Мединский, господин Михалков, фильмы про танки. С другой — «недобитые» художники из либерального крыла, которые попадают в Канны и Венецию, а на родине их всячески гнобят...

— Да, так оно и есть.

— Что делать? Так и будем жить?

— Так и будем жить, пока не изменится что-то, к кино прямого отношения не имеющее. Вспомните самые замечательные периоды советского кино. Сначала были 20-е годы, когда не существовало никакой цензуры и было кино как новое искусство, тогда СССР как новая страна родил феномен Эйзенштейна. Потом была «оттепель», когда еще вчера было нельзя, а сегодня уже можно, — это Тарковский, Климов, Шепитько — все поэтому. Кино ведь такая вещь, искусство... оно не может быть искусством в себе. Какие-то картины могут создаваться герметично, сами в себе, они могут появиться в любое время. Но заявлять о себе как о большом искусстве очень сложно...

— При этом создается огромное количество киномусора, например, на военную тему...

— Вы мне не рассказывайте, я смотрел 81 фильм перед «Кинотавром».

— Почему же у нас почти нет качественного патриотического кино, ведь государство готово за это платить?

— Причина очевидна: государство хочет снимать не просто про то, как люди, в этом государстве живущие, любят свою родину, а кино, которое будет соответствовать конкретным сиюминутным представлениям государства о том, что можно считать доказательством этого патриотизма. Когда Григорий Чухрай снял «Балладу о солдате» (это была «оттепель», 1959 год), начальство приняло ее не то чтобы в штыки, но... почему о солдате, собственно говоря? Нельзя было его лейтенантом сделать? Да и начинается картина с того, что Алеша Скворцов убегает от танка и от страха его подбивает, ему дают за это отпуск, чтобы он посетил маму. И весь фильм — сюжет о том, как он едет к маме. Эта картина — эталон патриотического кино, но там нет ничего такого, что бы вызвало восторг начальства, если бы она появилась сейчас.

Как и «Судьба человека» Сергея Бондарчука — то же самое: это история одного человека, который не партию со Сталиным любит, а живет так. «Летят журавли» — начальство кричало: что это такое, почему девушка, муж которой на фронте, отдается человеку, которого зовут Марк? Дело все в понимании того, что есть любовь к родине. Разница в понимании начальства и творцов: патриотизм — это любовь к родине или к государству? Начальство хочет, чтобы была продемонстрирована любовь к государству, при том что главные выдающиеся картины о войне — это про любовь к родине, которую у человека хотят отобрать, которую он защищает — не государство, не партию и не Сталина, а родину.

— Способно ли российское кино в обозримом будущем повторить каннский триумф картины «Летят журавли»?

— Это сложно предсказать, тогда ведь тоже все решил один голос жюри. Опять-таки кино не существует отдельно, если будет что-то невероятное в России, что-то случится у нас, тогда мы будем у всех на устах. Хотя, вы знаете, в перестройку ведь тоже особенных успехов мирового значения не было, хотя мы были на устах: «перестройка» на майках написано, красные звезды. В общем-то, ничего, кроме «Маленькой Веры», которая была на 5-м месте по сборам в первую неделю проката в Америке. Еще было «Покаяние» Абуладзе. И это все — две картины. Хотя тогда можно было абсолютно все, но это не панацея. Должна быть, безусловно, общественная обстановка, в которой можно спокойно развиваться творческому таланту, но перестройка в стране — это абсолютно не гарантия успеха. Вот, например, все решили, что раз можно, то мы сейчас все снимем штаны. Ну все сняли — и дальше что? Во имя чего сняли, что вы хотите этим сказать? Снимайте, но покажите, во имя чего. А ничего, мы теперь такие крутые, мы можем снять штаны. А дальше что?


ПОСЛЕДНИЙ ШЕДЕВР В ИСТОРИИ МИРОВОГО КИНО

— Но в Каннах сейчас часто награждают «Пальмовой ветвью» «за выслугу лет»...

— Вообще, призы фестивалей —  это отдельная тема для отдельного интервью. У меня есть очень много историй смешных и, к сожалению, правдивых. Сейчас призы, как это ни парадоксально, даже главные призы фестивалей, — это часто не показатель. Показ на фестивале значит порой даже больше, чем приз, потому что все понимают: призы часто автоматически увеличивают стоимость картины при продаже, ее бытование в мире, потому вокруг этого кипит большая работа. И когда голливудец мексиканского происхождения дает приз голливудцу мексиканского происхождения за фильм, снятый на той же студии...

— Вы видели последнего Фон Триера — «Дом, который построил Джек»?

— Нет, еще не видел.

— Он по-прежнему главный режиссер в мире?

— Несмотря на Антона Долина, я могу вам сказать, что, как мне кажется, нет. Да, его картина «Рассекая волны» — это вообще последний шедевр в истории мирового кино. Но потом он, как и Тарантино, между прочим, стал свой талант использовать очень странно. «Рассекая волны» тогда не получили в Каннах «Золотую пальмовую ветвь», Триеру ее дали потом за «Танцующую в темноте» — это такой социалистический мюзикл, показывающий, как ужасен капитализм. Потом был «Догвилль» — ничего такая картина, интересно придуманная. Форма авангардистская, которая, правда, была у Льва Владимировича Кулешова 100 лет назад. Так же все было расчерчено, это как раз делалось в мастерской, когда денег на пленку не было, сцена была расчерчена по дорожкам, каждый персонаж знал, куда ему идти.


А что касается «Нимфоманки», я даже видел первую часть в полной версии, но смотрел с чувством глубокого недоумения. Да, Фон Триер — большой поклонник Андрея Арсеньевича [Тарковского]. Там такое количество цитат, даже больше, чем в «Антихристе», который ему посвящен. Но если в «Антихристе» порнографические элементы еще понятны, то в «Нимфоманке» думаешь: а что, почему? В общем, смотришь и думаешь: видно, что талантливый человек, почему он расходует свой талант, зачем, на что?

— «Рассекая волны» — это середина 90-х, неужели с тех пор киномир не дал ни одного шедевра?

— Такого уровня не было. Были хорошие рабочие картины, но чтобы сердце заходилось — такого не было.

— И в чем причина?

— Как профессионал я могу дать только одно очень грустное объяснение: кино перестало быть главным искусством, а в ХХ веке оно было главным искусством. Был такой фильм Этторе Сколы, с которым мы один раз общались, — «Сплендор». Это название кинотеатра. Картина была не очень-то хороша художественно, но это была история про кинотеатр, который был центральным местом жизни города. С молодых ногтей люди шли в кинотеатр, там они дружили, любили, первые поцелуи в кино, потом, когда человек женился, первое, что он делал с молодой женой, — шел в кинотеатр, потом, когда рождался ребенок, они приносили его в кинотеатр, и потом ребенок начинал повторять это все. А в финале картины кинотеатр пустел, пустел, пустел, в результате там стали продавать унитазы, если я ничего не путаю.

Понимаете, для того чтобы пойти в кино, люди собирались, куда-то ехали. У меня рядом с московской квартирой находится кинотеатр «Янтарь», сейчас он не работает. Этот кинотеатр —  один из трех в Москве, где показывали «Сталкер» Тарковского. И этот кинотеатр фильмом «Сталкер», который идет 2 часа 40 минут и который не назвать развлекательным произведением, выполнил план то ли на полгода, то ли на год. Потому что люди с другого конца Москвы час ехали туда, чтобы посмотреть эту картину. А сейчас кино показывают в магазине, человек не кино приходит смотреть — он делает покупки.