Пять портретов татарских поэтов ХХ века

Какой-то демон обладал
Моими играми, досугом;
За мной повсюду он летал,
Мне звуки дивные шептал,
И тяжким, пламенным недугом
Была полна моя глава;
В ней грезы чудные рождались;
В размеры стройные стекались
Мои послушные слова
И звонкой рифмой замыкались.
Александр Пушкин. 1824

ПОЭЗИЯ – ЗЕРКАЛО ИСТОРИИ ВСЯКОГО НАРОДА

Истинный поэт – выразитель духа народа. Его творчество – откровение. Никогда прозаик, романист не имеет того влияния, которым обладает поэт. Видимо, в этом сказывается музыка поэтического слова, содержащая кроме значений, еще иной контекст – ритмический. Фауст у Иоганна Гете утверждал: «В начале было Дело», – а Ганс фон Бюлов предпочел сказать: «В начале был ритм». В ритме есть что-то завораживающее, медитация, помогающая воспринять символы и образы, выраженные в поэзии. «Язык и стиль – слепые силы», – пишет Ролан Барт. В поэзии соединяется бессознательное с возвышенными идеями и чувствами, в ней отражаются великие кризисы Истории, но не в повествовательной форме, а как эмоционально пережитое. Не случайно Коран снизошел в форме стихов.

Русская культура, какими бы достижениями она ни была отмечена, будет возвращаться к Александру Пушкину как к своему истоку. Гавриил Державин – переходная фигура, скорее воплотившая имперское начало, нежели народное. У Державина поэт, воздвигший себе «памятник нерукотворный», борется в душе с низкопоклонством перед Фелицей – Екатериной II. Державин – выразитель татарского в русском, он еще и русскую словесность до конца не освоил («за недосугом», по словам Пушкина). Его не отпускают видения мурзы:

Татарски песни из-под спуду,
Как луч, потомству сообщу.

Пушкин – уже чисто русский поэт, он откровенно национальный. Конечно, Пушкин был воспитан на европейской, прежде всего французской литературе. Он писал Петру Чаадаеву по-французски: «Друг мой, я буду говорить с вами на языке Европы. Он более близок мне, чем наш собственный». Это было общее настроение. Французская культура воспринималась как цивилизация, в отличие от всего российского она была пропитана национализмом (в нейтральном смысле слова), а потому стимулировала сильное стремление развить национальное. Как писал один из поэтов допушкинской поры: «Рукой победной, но в рабстве мы умами, клянем французов мы французскими словами». Пушкин, при всей его любви к французской литературе, писал о русской истории, он собирал народную поэзию и песни, обрабатывал сказки. Это у Федора Тютчева Россия – далекая и неведомая, такая, какой она виделась ему из Германии, настоящую Россию он терпеть не мог. «Умом России не понять, – писал он, – в Россию можно только верить». Пушкин жил реальной Россией, более того, мечтал о свободной России.

Сказанное о Пушкине можно целиком перенести на Габдуллу Тукая, который откровенно подражал Пушкину, учился у него быть национальным поэтом. Он, как и Пушкин, собирал фольклор, писал сказки для детей. Вся Центральная Азия о Пушкине узнала через переводы Тукая на татарский. Тукай для татар стал тем, чем является Пушкин для русских.

Тукай исключительно национален, как и Пушкин

ТУКАЙ КАК СИМВОЛ НАЦИИ

Тукай родился в тот момент истории, когда все продавалось. Его творчество пронизано горечью: «Продали!» В детстве его отдали на воспитание прямо на базаре, затем предавали издатели, друзья, муллы. Тукай ощущает себя на родной земле чужим, его саз звучит надломлено: «Уйнар гариб сазым минем».

Сколько я ни тосковал бы в рощах родины моей,
Все деревья там увяли, жизни в них нельзя вдохнуть.

Мать моя лежит в могиле. О, страдалица моя,
Миру чуждому зачем ты человека родила?

С той поры, как мы расстались, стража грозная любви
Сына твоего от двери каждой яростно гнала.

Разочарования привели Тукая к ощущению бессмысленности жизни, невозможности перебороть продажное общество, клинок его сломан, и его уже ничего не держит в этом мире, даже любовь к женщинам не привлекает. Тукай взывает о помощи, обращаясь к матери (Анна Ахматова, похоже, в перевод этого стихотворения, вложила и собственную горечь):

Всех сердец теплей и мягче надмогильный камень твой.
Самой сладостной и горькой омочу его слезой.

Надмогильный камень может быть теплым только в одном случае, если он символизирует все самое дорогое – твои корни, твой народ, которому ты отдал все творчество. Его воля к жизни замещается волей к смерти – та, которая была способна сделать осмысленной продолжение жизни, ждет в потустороннем мире. Солнце-божество больше не сияет:

Каршыма чыкма, кояш, син, канлы тап!
Ак кәфендәй син җәелмә өскә, таң.

Не выходи мне на встречу солнце, ты, кровавое пятно!
Не стелись как белый саван, заря.

Заря, которая всегда у всех народов является символом возрождения жизни, Тукаем воспринимается как саван. Его возрождение может быть только после смерти:

Когда же, скажи мне, мой бедный народ,
Весна твоя, день твой цветущий придет!

Тогда ли, когда я умру и потом,
Быть может, воскресну, но в мире ином?!

Страдалец Тукай может найти успокоение только в будущей жизни, которая подтвердила его внутренние ощущения – он стал символом нации.

Со стороны не всем понятно величие Тукая, часто ссылаются на плохие переводы, чтобы оправдать слабое впечатление. Дело в другом. Тукай исключительно национален, как и Пушкин. Он воспринимается в стихии языка и через призму нации. Творчество Тукая – признак перехода от сословного уклада к национальной жизни, оно обозначило тот порог, за которым ислам из монопольного превратился в один из многих институтов общественной жизни. Культура, пресса, система светского образования стали более действенными механизмами сохранения народа, нежели старая схоластическая школа. Общественное сознание становится из религиозного преимущественно национальным.

Друзья! Пойдем путем прямым,
Святош ишанов разгромим!
Порвем их сеть, да так, чтоб им
Уж не сплести ее опять!

Тукай более, чем кто-либо другой, содействовал формированию современного национального сознания татар, не совпадающего с исламской идентичностью. Именно в этом его заслуга, он обозначил поворот в национальном развитии по европейскому типу, момент трансформации татарского общества из Средневековья в Новое время. Он певец джадидизма, и это нельзя рассматривать как одно из мнений в длинном списке авторов, он душа народа, его боль и устремление к новой жизни. Его творчество больше чем приговор традиционалистам прошлого и настоящего, это вердикт их неправедности. Когда народ устами своего поэта, которого считает совестью нации, произносит слова осуждения служителям культа, тем самым он ставит их вне Истории.

Трагическая судьба поэта придала ему ореол жертвенности. Будет проходить время, и каждое новое поколение будет возвращаться к Тукаю. Как писал Сибгат Хаким:

Великие уходят... Вслед за ними,
Как звезды, новые восходят имена...
Народ мой, береги сынов – и ныне,
И впредь – в нелегкие, крутые времена...
Тукай – язык мой. Равного не знаю.
Он – школа, свет, когда вокруг темно.
К своим истокам, родина, к Тукаю,
Я верю, ты вернешься все равно.

Закир Рамеев (Дэрдеменд) был золотопромышленником, членом Государственной Думы, издавал лучшую татарскую газету и журнал в Оренбурге, был меценатом

СКИТАЛЕЦ ДЭРДМЭНД

Один из самых глубоких поэтов ХХ века Дэрдменд взял себе псевдоним, который можно перевести как «печальный», «страдающий», «ищущий». Он писал:

Ерак дингездә ул кышлар кичергән,
Чит илләрдән гариб моңнар китергән.

В дальних морях он пережил зимы,
Из далеких стран принес печальные мелодии.

«Гариб моңнар» не имеет однозначного перевода и толкования. В слове «гариб» выражены страдания и печаль, странность и уродство, а в сочетании с «моңнар» (мелодии, напевы) он становится недосягаемым для рационального объяснения.

Странничество – символ страстного томления, не знающего покоя, не находящего утерянную родину. Кул Гали в своей поэме ХIII века представил образ Йусуфа как скитальца, ищущего духовную родину. Йусуф физически был отлучен от своих корней, но обрел их в истинной вере. Дэрдменд искал потерянную родину не в буквальном (он ее никогда не покидал), а символическом смысле, он потерял прежнюю веру.

«Тәңрем!» диде – агачка табынды,
Чәчәклек гоман кулды – чуплеккә абынды!

Воскликнул «Тенгри!», оперся на дерево,
Подумал, что цветник – споткнулся о мусор!

Для Дэрдменда опора на родовое или в ментальности татар «мировое дерево» не дала надежды, ибо цветник оказался кучей мусора. Стихотворение было написано в самую горячую пору поиска обновления ислама, начатое джадидами. Старые ценности стали мусором, и цветы надо было искать на иной почве. Отсюда и странничество.

Скиталец тот, кто в мир пришел на краткий час.
Взревело время, чтобы он пустился в пляс.
Оно зажгло гнилых надежд ненужный сор.
И привела его дорога… на костер…

Дэрдменд был золотопромышленником, членом Государственной Думы, издавал лучшую татарскую газету и журнал в Оренбурге, был меценатом. После революции не променял родину на золото и умер в нищете. На весах Времени золото и стихи. Дэрдмэнд сделал свой выбор, а Время продолжало взвешивать… Хаким пишет:

Опробовав на ощупь и на глаз,
заботясь о поэзии сурово,
разглядывает Время сотни раз
золотники Дэрдменда – мысль и слово.
…
Приходят в равновесие весы.
Подрагивает стрелка роковая.
Бегут недели, сутки и часы,
стихотворений ценность поднимая.

Музей-квартира Мусы Джалиля

МУСА ДЖАЛИЛЬ – ЖЕРТВЕННАЯ ФИГУРА

Жертвоприношение – это разрушение границы между сакральным и светским, соприкосновение и слияние божественного с физическим. Люди почитают героев, жертвующих собой ради интересов народа. Именно поэтому Иисус навсегда останется притягательным символом, ведь он принес себя в жертву ради спасения человечества.

Человек постоянно ищет смысл жизни, для этого он должен выйти за пределы обыденного приобретения и потребления. Если он теряет смысл жизни, то тотчас же делается жалким и потерянным. Если бы Мухаммед не поверил в свое пророческое предназначение, он так бы и водил караваны по пустыням Аравии, помогая своей жене в торговых делах. Он стал Божиим посланником, потому что поверил в свое великое предназначение.

Муса Джалиль соединил в своем облике поэта и героя.

Как увядший цветок, в забытьи
Я под снежной засну пеленою,
Но последние песни мои
Расцветут в вашем сердце весною.

Он не просто поэт и боец сопротивления, его образ стал символом несгибаемого духа. В войне выигрывают не только танки и самолеты, но прежде всего дух народа. Для нашей страны истинным символом победы во Второй мировой войне стал Джалиль. Особый ореол ему придает жертвенность, а также редкая по силе и выразительности поэзия «Моабитской тетради». Героическое и поэтическое соединились в одном лице, усилив впечатление от подвига. Об этом написаны сотни книг, сняты фильмы, поставлены пьесы, опера, его образ запечатлен в живописи и скульптурах. Этот поток не иссякнет.

Откуда в Мусе появились эти качества? Ведь он воспитывался в обычной татарской деревне Оренбургской области, пропитанной запахом полыни. Ни тебе университетов, ни военных академий, ни литинститутов…

Дороги! дороги! От отчего дома
Довольно гостил я вдали.
Верните меня из страны незнакомой
Полям моей милой земли.

Так Джалиль писал в ожидании казни. Он сформировался на простых народных традициях, в типичной татарской школе, где была возможность проявить как мужество, так и поэтический дар. Деревенский мир, при всей ограниченности, предоставляет достаточную степень свободы, чтобы развивать творческие начала в поэзии, труде, приобрести навыки лидера. Хасан Туфан вспоминает, что в детстве у них в деревне была игра – кто больше назовет пословиц. Назвавший пословицу ставил углем на заборе метку. Подросток Хасан мог вспомнить до 700 пословиц. Сегодня маститый филолог не сможет повторить эти детские игры. Характер Мусы закалялся не в драках, не в военных сражениях, а на Сабантуе, в играх, позволяющих сочетать физическую силу, твердость, стремление к победе с человечностью, уважением к противнику. Хаким пишет о Джалиле:

Суд приговор смертельный вынес. Смерть…
Джалиль, часы последние считая,
все ж отвергает Моабита твердь,
терцины Данте в камере читая.

Зачем перед казнью читать Данте? Поэт проходит с Данте круги Ада и как бы начинает жить заново, не физически, а духовно. Уже не на что оглядываться, не осталось возможности для компромисса. Ты прошел реальные круги ада, и что осталось?

Пускай мои минуты сочтены,
Пусть ждет меня палач и вырыта могила,
Я ко всему готов. Но мне еще нужны
Бумага белая и черные чернила!

Хасан Туфан и Сайфи Кудаш в гостях у Гумера Баширова. Озеро «Лебяжье». 1966 г.

«В ЭТОТ МИР Я ПРИШЕЛ БОСИКОМ…»

Таких поэтов, как Туфан, уже не будет. Он не понимал, что такое гонорар, не знал, как зарабатывать деньги и на какие средства сам существует. В Сибири в ссылке выжил, потому что пас коров и пил молоко. Душа у него была свободной, ничем не связанной – ни материальным достатком, ни колючей проволокой. На вид мягкий и ранимый, говоривший всегда тихим голосом, в душе он был иной – не случайно же взял псевдоним «Туфан», что означает «буря», «ураган». У него есть стихотворение «Прометей» о любимом быке, который ночью разорвал цепи и через окно пытался войти в дом.

Ночь. Темнота. Снег кружится, шурша.
- Прочь, Прометей! Я, очей не смыкая,
Выжму все соки из карандаша.
Нет меня дома! И нынче душа
Там, на родимой земле – у Тукая.

Хаким пошутил, мол, не было такого быка, это образ, воображение. А Туфан обиделся: «Был!» Пусть в воображении, но ведь был же. Он сам Прометей. Воображение – тоже реальность, конечно, для поэта. А ведь поэт порой угадывает глубинный смысл бытия. Воображение строит модель мира, из которой складывается будущее.

Странник Туфан. Он уже известным поэтом отправляется в 1927 году на Кавказ и Среднюю Азию, пешком, с котомкой за плечами. По дороге подрабатывал и брел дальше, чтобы увидеть мир. И где-то случайно зашел в магазинчик и увидел сборник стихов Туфана. Удивился, что еще кто-то живет в этом мире с таким же именем. Оказалось, что это книга его стихов, собранных и изданных литературным критиком. Он стал уже хрестоматийным поэтом, а сборников не выпускал, за недосугом.

У Джалиля тюрьма Моабит стала творческой «лабораторией», а у Туфана – 16 лет лагерей.

Все плывут и плывут облака
На закат, где мой дом и родные.
Там, в окно постучавшись слегка,
Что поведают капли скупые?
Все плывут и плывут облака.
…
Не мочи меня, дождик, тайком,
Не шепчи про подметку худую:
Я пришел в этот мир босиком,
Не беда, если так же уйду я!
Не мочи меня, дождик, тайком.

Мы были соседями по даче. У Туфана участок сильно отличался от других. Никаких культурных растений. Просто дикое поле. Для сорняков было раздолье. Лопухи, крапива и лесные цветы просто буйствовали. Скворечники вокруг дома. Хозяин сидел на самодельно сколоченной лавочке и любовался своим миром. Вокруг люди переживали за урожай огурцов, помидоров, ягод и фруктов. Туфан жил миром поэзии. Его кредо можно выразить очень просто – вселенная существует только для того, чтобы ее красоту описывать в стихах. Так он мне объяснял смысл жизни, прогуливаясь под ночным небом. Он разговаривал с природой, космосом, материей, с одинокой фиалкой у дороги:

Сестрёнка, не дичись меня, мы не чужие,
Меж нами близкое родство:
Ведь я – твой брат, ведь мы – одна стихия,
Мы оба – вещество.
Придя из вечности, в круговращенье неком
В цветок ты превратилась тут.
А я, как видишь, в то, что человеком
Здесь, на земле, зовут.

Поэт – тоже материя, но только та, что умеет страдать.

Туфан соединил поколение 20-х годов с нашим временем. Он перекинул мостик через эпоху безвременья. Однажды Хаким выразился так: «Когда мы уйдем, останутся одни шабашники». Жестко сказал, но так оно и случилось. Туфан остался образцом бескорыстия и в поэзии, и в жизни. Хаким свою поэзию соизмеряет с творчеством Туфана и в его лице с удивительным поколением людей, отчаянно преданных культуре:

Два пополуночи. Бумага на столе.
Пиши, я говорю себе, работай неустанно.
Что отложил перо?
Стыдись: вон, в том окне,
Еще горит, горит огонь Туфана.
Уж если состязаться, то всерьез.
Пусть пламя песни как в печи запляшет.
Лишь два окна среди сугробов и берез
Горят в ночи на тихом озере Лебяжьем.

Сибгат Хаким. 1958 г.

МИКРОКОСМ СИБГАТА ХАКИМА

Поэзия, дающая синтезированную картину не быта, а бытия, по сути историографична, она как некий срез, но не в цифрах выращенного урожая и демографических показателей, а своего автономного мира, имеющего собственное измерение и собственные границы, собственное время и собственное пространство, – мир со своими обитателями, предметами и легендами. Поэзия «располагается по ту сторону серьезного, – пишет знаменитый голландский историк Йохан Хейзинга, – в той первозданной стране, откуда родом дети, животные, дикари, ясновидцы, в царстве грезы, восторга, опьянения, смеха. Для понимания поэзии нужно облечь себя душою ребенка, словно волшебной сорочкой, и мудрость ребенка поставить выше мудрости взрослого». В поэзии язык и мифологическое мышление не противостоят как логика и символы, суждения и образы, напротив, они соединяются в цельную картину мира, в микрокосм, отражающий в себе макрокосм. «Поэтическое слово, – пишет известный французский филолог Ролан Барт, – превращается в акт, лишенный ближайшего прошлого и окружающего контекста, но зато в нем сгущена память обо всех породивших его корнях. Под каждым Словом современной поэзии залегают своего рода геологические пласты экзистенциальности». Это во многом объясняет притягательность поэзии, обладающей особым языком познания.

В простой бесхитростной поэзии Хакима есть все, что окружает человека: природа, любовь, продолжение рода, работа, праздники, война. Он смотрит на мир глазами своей деревни и даже переулка, состоящего из 16 домов. Тем не менее многие стихи, родившиеся в переулках родной деревни, стали народными песнями в полном смысле слова, то есть люди не знают автора и, более того, вносят свои изменения и добавления. Микрокосм деревни Кулле-Киме приобретает всеобщность благодаря сопереживанию за судьбы людей в эпоху больших перемен.

– Чье кладбище?
– Деревни Учили. [«Три дома» с тат.]
– А где ж сама деревня?
– Ветром сдуло.
Снега и пыль названье замели.
– А стадо чье?
– Соседнего аула.
Среди погоста, отрешенно глух,
сжимая кнут шершавыми руками,
в сухой прохладе осени пастух
сидит, как беркут, на могильном камне.
Зачем сюда пригнал свою орду?
Ревут на древнем кладбище коровы.
В деревне овцы топчут лебеду
на всех углах фундамента-основы.
На тех основах многие века
за поколеньем жило поколенье.
Деревни нет – живого родника
бессмысленны журчание и пенье.

«Основа» несет смысловую нагрузку, которая выходит за рамки понятия «место рождения». Это твои корни, твоя родословная, истоки жизни, надмогильные камни. Распад деревенской жизни, брошенная земля, где больше не слышен детский смех, ведет к разрушению основ народа – в этом символический смысл стихотворения.

Хаким, как писали критики, въехал в татарскую поэзию на «паре гнедых» – благодаря поэме о Тукае. Но Поэтом с большой буквы он стал позже…

В конце тревожного 1939 года, когда уже чувствовались грозовые тучи войны, состоялась свадьба Сибгата Хакима, прямо накануне Нового года. Собрались близкие друзья: Муса Джалиль, Адель Кутуй, Хасан Туфан. Их всех вскоре раз­бросает война.

Довоенная свадьба. Просторный стол.
Медовый чак-чак и рядышком соль.
Хасан Туфан поднимает тост:
«Две жизни – один самый нужный мост…»
Горько! Горько!
А впереди испытаний сколько!
Сладкой покажется черствая корка.
Горько!
Шампанского взрыв. Встает Муса:
«Влюбленным чистые небеса…»
Горько! Горько!
Как будто в сердце предчувствия горя,
А здесь же плещется радости море.
Горько!
Довоенная свадьба… Но до сих пор
Те голоса –
Как лавины с гор.

Джалиль попал в плен. Кутуй похоронен в Польше. Туфан оказался в Сибири. Хаким после офицерских курсов сразу попал на Курскую Дугу. Из батальона осталось в живых 9 человек. Всю войну в окопах, на передовой, куда доносилась чаще немецкая речь. Курская Дуга стала переломной не только для страны, но и для поэзии Хакима.

В апогей душевного подъема
Завершить бы надо дни свои,
Был же этот взлет в раскатах грома –
На Дуге, в тяжелые бои.

Поэт и на войну, которая шла далеко от дома, смотрит глазами своей деревни.

Шестнадцать домов в переулке моем.
Всего лишь шестнадцать; он мал,
Но в годы военные круглым числом
Полвзвода людей потерял.

Поэзию Хакима нельзя квалифицировать как «деревенскую». Этнографичность в ней практически отсутствует, а сама деревня благодаря общности человеческих судеб расширяется до размеров республики и даже страны. В его поэзии нет претензии на вненациональную масштабность, напротив, это очень национальная поэзия по языку и тематике, но для представителей других народов их собственная жизнь оказывается сходной. Не случайно его стихи издавались в переводах не меньше, чем на татарском языке.

Высокая культура – вовсе не удел только города, она органично присуща деревне. Самые выдающиеся представители татарского народа были выходцами из деревни, и это не случайно. Деревенская жизнь – это не только относительная замкнутость, но и автономность, она не ограничивает твой талант, смекалку, удаль, умение работать и жить в коллективе. А что еще нужно уметь, чтобы выйти в большой мир?!

Ты, судьба, судьба, солнце греет нас
Только там, где дом, лишь в краю родном,
Не лишай меня родины моей,
Хлеба на столе, места за столом.

Ты, судьба, судьба, не прожил бы я
На чужбине дня, умер бы от слез.
В землю, где мой дом, я корнями врос
У моих рябин, у моих берез.

Мне в жизни не приходилось заниматься филологией, литературоведением. Это для меня очень далекая тема. В оценке поэзии я не могу быть объективным. Могу только изложить сугубо личные впечатления. Татарские поэты для меня не авторы из хрестоматии, уроки литературы, это мое детство и юношеские годы. Среди них я рос, общался, что-то уловил для себя важное, что-то, видимо, недопонял…

Поэзия трудна для интерпретации, ее нельзя изложить прозой, ее надо просто читать, а поэты – особая когорта, самые выдающиеся из которых становятся властителями дум…

Я памятник себе воздвиг чудесный, вечный,
Металлов тверже он и выше пирамид;
Ни вихрь его, ни гром не сломит быстротечный,
И времени полет его не сокрушит.
…
О Муза! возгордись заслугой справедливой,
И презрит кто тебя, сама тех презирай;
Непринужденною рукой, неторопливой,
Чело твое зарей бессмертия венчай.
Гаврила Державин. Памятник. 1795

Рафаэль Хакимов